Ключ от миража - Степанова Татьяна Юрьевна. Страница 74

Никита покачал головой – нет.

– Нужно время, чтобы он рассказал нам все.

– Да, я понимаю, – сказала Катя. – У него оно теперь есть, а у нас, Никита?

Эпилог

В камере Сажина содержалось двенадцать человек. В этот ранний, предрассветный час все они вроде бы спали. Возраст сидевших был разный. И сидели они тоже за разное. И рассказывали о себе разное – кто что. Сажин догадывался: один или двое из этой разношерстной компании стучат. А как же иначе? Там, в доме на Ленинградском проспекте, тоже кто-то стучал. Кто-то из соседей. В тот раз, когда к нему домой неожиданно явился некий майор из уголовного розыска и начал задавать вопросы про драку во дворе и про синий «Фольксваген», он подумал об этом. И растерялся, потому что на мгновение представил себе, что закончится ВСЕ ЭТО может вот так – быстро и просто нежданным звонком в дверь.

А вчера во время очередного свидания адвокат сказал, что у обвинения не останется почти никаких реальных шансов, если настойчиво придерживаться версии, предложенной защитой, о том, что топорик, изъятый в качестве главного вещественного доказательства, тот самый топорик, на котором экспертиза обнаружила следы крови первой и третьей группы, он, Сажин, якобы случайно нашел в подъезде собственного дома как раз вечером накануне ареста и положил в свой портфель для того, чтобы утром отнести его в милицию.

При всей своей очевидной, ошеломляющей глупости подобная версия, по словам адвоката, в отсутствие иных веских и достоверных улик давала возможность поломать шаткое сомнительное обвинение, выдвинутое против Сажина. Во время свидания адвокат поинтересовался, что думает об этом сам подзащитный. Адвокат был молодой, энергичный прагматик-оптимист. Сажин нанял его себе сам за большие деньги через юристов фирмы «Ваш дом». Но адвокат наверняка удивился бы, если б узнал, о чем на самом деле в тот момент с тревогой и грустью думал его подзащитный. Сажин размышлял не о том, что он будет отвечать следователю на очередном допросе, а о том… что будет с комнатными растениями в его квартире. Ведь их теперь было некому поливать и подкармливать. Их ждала великая сушь и мучительная смерть.

– Так вы согласны придерживаться этих показаний по поводу топорика? – осторожно повторил вопрос адвокат.

И Сажин послушно кивнул: да, да, конечно. Раз вы так советуете. О топорике на допросах его еще ни разу не спрашивали. А если бы следователь или тот молодой майор из розыска поинтересовались, как топорик попал к нему в руки, Сажин, даже не прибегая к версии защиты, наверное, сказал бы чистую правду. Топорика для рубки мяса он не покупал и не находил.

Топорик купила его мать Нина Георгиевна Комарова. Давно, очень давно это было. Она купила его в самом обычном хозяйственном магазине. Принесла домой. Сколько лет прошло с тех пор – миллион, а Сажин хорошо помнил тот день. Это было ровно спустя два месяца после похорон брата. Сажину, тогда еще Жене Комарову, было одиннадцать лет. И они с матерью все еще жили в той квартире на пятом этаже, еле-еле и кое-как отмытой от крови уборщицей, которой пришлось заплатить втрое.

Мать купила топорик и принесла его домой. Она сидела на кухне и рыдала, и билась головой о стену, призывая младшего сына. А топорик лежал на столе. На лезвии его тогда не было ни единого пятна. И ручка была новой и чистой.

А мать выла как волчица, оплакивая сына, а затем начала кричать на него, Сажина, на своего старшего сына Женю, стала проклинать его за то, что он не усмотрел за младшим братишкой, ушел из дома, несмотря на ее запрет, сбежал играть в «свой проклятый футбол», бросил брата, кинул, швырнул его маленькое беззащитное тело на растерзание этому зверю…

Мать кричала, что он ничем не лучше того убийцы и сам такой же зверь, звереныш, недоносок, выблядок проклятый, потому что где было его сердце, когда он бросил братишку одного в квартире, и потом даже пальцем не пошевелил, чтобы его спасти – сидел, спрятавшись, струсив, все видел, все слышал и не кричал, не звал на помощь. Спасал свою шкуру…

Мать, обезумев от горя, обвиняла его даже в этом – его, одиннадцатилетнего Женю, своего первенца, своего старшего сына.

А новенький топорик лежал на столе. Лезвие его блестело как зеркало. И тогда… Он, Сажин, хорошо помнил это – именно тогда у него возникло жгучее яростное желание схватить его и…

Сотни, тысячи раз он представлял себе – он хватает этот самый топорик, размахивается и что есть силы бросает его, попадая прямо в спину, в хребет между лопаток – ЕМУ. Женя тогда почти ничего не знал о НЕМ. Он никогда прежде не слышал ни об убийствах в Москве, ни о «Мосгазе». Просто он чего-то испугался – сам даже не понял сначала чего, когда бежал по лестнице во двор и внезапно услышал внизу, в подъезде, шаги. Кто-то поднимался навстречу, кто-то медленно обходил этажи. Кто-то чужой.

Что именно так сильно тогда его напугало, Женя не понял. Отчего-то не хотелось встречаться с этим чужим человеком. И он юркнул в нишу за трубу мусоропровода. Он хотел выйти во двор всего на час, пока мать не вернулась с работы, а младший братан Витька был занят тем, что с упоением мастерил себе танк из картонной коробки. Во дворе пацаны гоняли в футбол и охрипли кричать ему, Жене, чтобы он выходил стоять на воротах, потому что Федьку Зотова, прежнего вратаря, мать увела домой драть за полученную по сочинению двойку. За окном светило солнце. Чирикали ворьбьи на карнизах. А от трубы мусоропровода – Сажин помнил это даже сейчас – пахло масляной краской и картофельными очистками, кем-то рассыпанными по полу. И жужжала, билась в оконное стекло первая весенняя муха.

А кто-то медленно поднимался по лестнице. И Женя увидел его из своего укрытия – это был высокий темноволосый молодой мужчина, без плаща, без пальто, в модном твидовом пиджаке и темных брюках. Он прошел мимо спрятавшегося за трубой Жени, поднялся на пятый этаж и позвонил в одну из квартир. Прежде чем Женя успел сообразить, что это была за квартира, он уже услышал щелчок замка и голос брата Витьки. Тому было всего шесть, но он уже наловчился открывать замок, приподнимаясь на цыпочки, и открывал дверь всем – почтальонше, соседкам, приходившим к матери, Жениным одноклассникам, даже медсестре, ходившей к нему делать уколы, когда у него болело ухо. Открыл он и незнакомцу. Тот вошел, дверь клацнула, захлопнулась. А потом Женя услышал истошный крик брата – вопль боли и ужаса.

И тогда… Нет, он даже не понял, что случилось. Он не понял ничего. Его словно парализовало. Мать обвиняла его в том, что он не бросился сразу звать на помощь соседей. Она не понимала, что он не мог этого сделать – его парализовало там, на площадке между пятым и четвертым этажом, когда он услышал этот крик. Он не мог никуда бежать, не мог ни кричать, ни говорить. Мать ошибалась, обвиняя его в том, что все произошло почти у него на глазах, – нет он ничего не видел. О том, что произошло в их квартире, он узнал позже. Когда он, скорчившись от страха, сидел за трубой мусопровода, он только слышал крики и пронзительный плач – где-то там, за толстой глухой стеной.

Так было наяву. А НЕ НАЯВУ все было совершенно иначе. Сотни, тысячи раз он, Сажин, тогда еще просто Женя Комаров – одиннадцатилетний, двенадцатилетний, четырнадцатилетний, – представлял себе, как он приходит на помощь и спасает брата. Берет топорик – этот вот, точно такой же, каким он, этот зверь, убивал Витьку, берет его и бросает что есть силы прямо ему в спину, в этот его модный пиджак!

Было ведь так просто это сделать – попасть, прикончить его, ведь он был совсем рядом, прошел всего в каких-то двух шагах и даже не оглянулся…

В детстве он часто думал об этом. А потом все это забылось. Все забывается, если не вспоминать. Сажину казалось – он забыл. Он никогда не ездил по Ленинградскому проспекту.

Но однажды в конце апреля он ехал мимо. И увидел слева на той стороне проспекта на кирпичной стене огромный рекламный транспарант: «Продажа квартир, сдача офисов в аренду. Контактный телефон…»