Прощай, Византия! - Степанова Татьяна Юрьевна. Страница 3

– Счастливо, дядя Вась.

– И тебе счастливо.

Тронулся грузовик, загудел и растворился во тьме. И опять ночь, шоссе. Начал накрапывать дождик. Луков сел в патрульную машину. Милицейская «семерка» стояла на обочине с выключенными фарами. И музыку не послушаешь – нельзя. Вроде и не в засаде тут сидишь, а все же заслон, пост. А пост, он тишину любит, конспирацию…

«Странно, – меланхолично думал Луков. – Тихо-то как сегодня. Как в могиле. Нудная все же пора – осень. Осень наступила, высохли цветы. На мою могилку не приходишь ты… Черт, в рифму! Вот если завтра у Маришки папаня ее снова намеки начнет делать насчет Дворца бракосочетаний, так можно ему прямо в глаза сказать: расписываться в такую хмарную пору – да ни за что! Этак вся жизнь потом как осенний кисель будет. Вот дождемся с любимой весны, лета, тогда уж и…

А чего летом-то будет такого – другого? А ничего. Какие перспективы? Никаких? Жалованье, что ли, повысят на двести процентов? Или снова льготы вернут? Или, может, квартиру их с Маришкой молодой семье дадут за пять пальцев на ладони? Эх, Игореха Луков, кто тебе, Луков, что даст? Кто о тебе, инспектор ДПС, подумает? Кто позаботится? Никто. Время сейчас такое. Шкурное, собачье время. Вон по телику никого другого не ругают, боятся – а все ГАИ, гаишников. И такие они, и сякие, и уж взяточники-развзяточники и оборотни-разоборотни… А попробовали бы они сами – вот так, здесь, на дороге, с флюсом, с температурой подежурить. Попробовали бы штук шестьдесят колымаг за сутки из дорожного потока выдернуть, проверить.

Попробовали бы жизнью своей рискнуть драгоценной. Вон Пашка Ярмольников, что в Люську-сеструху влюбленный, в прошлом году зимой двух пацанов на озере спас. Не он бы – ушли бы под лед мальцы. А он в полной амуниции, в этой вот куртке-подушке, в этих вот синтепоновых портках в прорубь за ними, не раздумывая, кинулся. Сам едва не утонул, а малявок спас. Потом две недели в госпитале с воспалением легких провалялся. А они все – оборотни, взяточники…

«Я бы тоже кого-нибудь спас», – подумал Луков. И сердце у него в груди екнуло. И даже зубная боль на мгновение отпустила, уступив место вдохновенному порыву.

Сзади послышался какой-то звук. Луков открыл дверь машины, выглянул. Вроде никого. Шоссе по-прежнему пустое. Ни одной машины. Он вылез. Кругом было темно. Внезапно звук повторился – чудной какой-то… Луков, если бы его спросили, не смог бы даже его толком описать. Шорох? Вздох?

Он достал из кармана форменной куртки фонарь. Звук доносился откуда-то сзади – из темноты. Теперь точно это был шорох – словно какое-то животное прошуршало в темноте, страшась попадаться человеку на глаза.

– Эй, кто здесь? – громко спросил Луков.

Тишина.

Он включил фонарь. Пятно света скользнуло по капоту, по лобовому стеклу «семерки». Он медленно обошел машину. Темень непроглядная… Желтое пятно света вырвало из темноты куст боярышника на обочине. Дернулось вправо, влево и…

В пятне желтого света Луков увидел маленькую скорченную фигурку. От неожиданности он не поверил своим глазам – ребенок… Откуда здесь, на пустынной дороге, в такой час может взяться ребенок?

Но это был действительно ребенок – совсем маленький мальчик, лет четырех. Луков приблизился к нему. Его поразило, почти испугало лицо мальчика – бледное, застывшее.

– Эй, малыш, ты что? Откуда ты? – Луков наклонился к ребенку. Тот был неподвижен. Глаза его, казалось, ничего не выражали, кроме…

Луков ощутил странный холодок – никогда прежде ему не доводилось видеть такого странного выражения детских глаз.

– Тебя как зовут? – Луков присел, взял ребенка за плечи, с изумлением заглядывая ему в лицо.

От прикосновения мальчик словно очнулся – дернулся и внезапно начал визгливо с подвыванием смеяться. Смех этот был – истерика. Он бился на руках Лукова, запрокидывая светловолосую голову, закатывая глаза. Луков крепко прижал его к себе одной рукой, другой начал нащупывать рацию – ситуация явно была нештатной, надо было доложить дежурному. Ребенок заходился истерическим смехом – и смех этот все набирал и набирал обороты, ввинчиваясь в уши. И вот уже было не разобрать – смех ли это, плач ли.

Внезапно Луков почувствовал на руках что-то липкое. Его бросило в жар. Он быстро посветил на ребенка фонарем. На нем был темный пуховый комбинезон, и весь он спереди был покрыт какими-то темными влажными пятнами. Эта влага была теперь и на руках инспектора Лукова. Он поднес ладонь к лицу. Ладонь была красной от крови.

Глава 3

С УТРА ПОРАНЬШЕ

Редкая жена после нескольких лет брака не сталкивается лоб в лоб с вечной проблемой: ночь, а мужа нет дома. И где он, голубь сизокрылый?

Катя – Екатерина Сергеевна Петровская, по мужу Кравченко – никого, никогда, нигде ждать не любила. А тут муж, своя собственность – Вадим Кравченко, именуемый на домашнем жаргоне Драгоценным В.А. Они с ним только-только приехали из Сочи, где были в отпуске. У Кати он еще самым приятнейшим образом длился, а у Драгоценного, увы, истекал. И вот в свой предпоследний день отпуска Драгоценный, вместо того чтобы уделить внимание любимой половине, отправился в сауну со своим закадычным другом детства Сергеем Мещерским. Они отправились париться и канули без следа.

Катя, хоть и не любила ждать, все же для Драгоценного сделала исключение – ждала, стоически терпела до одиннадцати вечера. Потом терпела до половины двенадцатого – уже со скрежетом зубовным. В половине первого, меча громы и молнии, она позвонила мужу на сотовый. Общалась с автоответчиком, ехидно извещавшим о том, что вы, мол, набрали правильный номер и вам непременно ответят. Но позже. Ждите!

В тридцать пять минут первого Катя, наступив на горло своей женской гордости, позвонила Мещерскому – пусть он ответит, где ее муж. Но друг детства был вообще «недоступен».

Ну сколько можно было париться в этой чертовой сауне? Сколько можно было пить?!!

А без четверти час Катя внезапно вспомнила (точнее, ей вдруг ни с того ни с сего пригрезилось в горячке ожидания), что вроде бы именно сегодня Мещерский должен был лететь ночным рейсом в Улан-Удэ. Нет, кажется, в Уфу… А что, если они после этой бани… Да нет, такое только в кино бывает под Новый год!

Часы пробили час ночи. Сердце Кати от тревоги екнуло и шмякнулось в пятки. Заскулило там брошенным щенком. Скукожилось, стало маленьким-маленьким, злым-презлым. В два часа ночи это маленькое злое сердце стало требовать расправы и мести. «Ну, приди, ну, только явись, – шептала Катя, пиная ни в чем не повинные диванные подушки, жителей кресел – плюшевого медведя, игрушечного, набитого поролоном бегемота. – Только явись у меня, я тебе устрою именины сердца». Она толком не представляла себе эти самые «именины» – возбужденная фантазия рисовала что-то громкое, апокалиптическое, с криками «караул», звоном пощечин и битьем об пол посуды. Как вдруг полет фантазии прервал тихонький, аккуратный такой звоночек в дверь – динь-дон.

Катя фурией-мстительницей полетела по темному коридору. Щеки ее пылали. На глаза попался японский зонт Драгоценного, сиротливо висящий на вешалке. Ручка у него была что надо, увесистая. Она схватила его как боевую палицу, распахнула дверь – на лестничной клетке тоже было темно – и с размаха шлепнула зонтом по просунувшейся в дверь беспутной голове.

– Ой, мама родная, это кто меня? За что?

Голос был не Драгоценного, но очень знакомый. Катя щелкнула выключателем – на пороге в авангарде стоял маленький Сергей Мещерский, обеими руками он держался за ушибленную голову. Позади него, в арьергарде, маячила крупная фигура, подпиравшая могутным плечом стену, – муж, драгоценный муж, Вадим Кравченко.

– А вот и мы, – оповестил он.

– Вижу. Хороши. – Катя покрепче ухватила зонт.

– Это мы, Катюша. – Мещерский, несмотря на ушиб головы, преданно, виновато смотрел на Катю. – А за что ты меня, а? Мы ведь с Вадиком ни в чем… это… мы с ним ни вот на столечко. – Он показал на пальцах и сбился, запутался.