Сон над бездной - Степанова Татьяна Юрьевна. Страница 48
– Нам с матерью без него было бы лучше. – Илья поднялся.
– Что, уже уходишь? – спросил его Кравченко.
– Да.
– Хотел ведь побыть тут.
– Я пойду спать.
Но спать в эту ночь не пришлось.
Шум, крики. Крики, шум за дверью.
– Негодяй! Подонок!
– Папа, не надо! Папа, мы любим друг друга!
– Боже, Вадик, что опять?!! – Мещерский нашарил на столике рядом с лампой часы: четыре утра. За окнами – мгла. Снова туман в горах?
– Подонок, скотина! И это в дни, когда ее мать мертва! Я убью тебя! Пустите меня, я его прикончу!
Вопли за дверью. Мужской истерический голос – со слезами, с яростью, с надрывом. «Неужели это Шерлинг так?» – испугался Мещерский. Кравченко судорожно натягивал джинсы – не выскакивать же снова голяком?
Шум, крики. Крики, шум за дверью.
На этот раз не на галерее, не там, где был прежний ночной «сбор всех частей», а в просторной гостиной, где, несмотря на глухой предрассветный час, были зажжены все люстры, первым встретился Мещерскому и Кравченко Олег Гиз. Без черного с серебряным шитьем камзола, без ботфортов, в простыне, обмотанной вокруг бедер. Он пытался удержать вырывавшуюся из его рук растрепанную полуголую Злату.
– Пусссти меня!
– Злата, дорогая, пожалуйста, не надо!
– А я говорю, пусссти, дурак!
– Будет только хуже!
– Убери от меня руки, это ты во всем виноват. Ты и ее матери помогал мужа у живой жены отбивать, а теперь этой маленькой шлюхе потворствуешь! – Злата рванулась и, оставив в руках Гиза клок шелкового розового пеньюара, устремилась туда, откуда неслись взбешенные крики.
Спросонья Мещерский не сразу понял, что весь этот содом творится в спальне Маши Шерлинг. Дверь спальни была распахнута. Свет горел, как и в гостиной. В дверях Мещерский увидел Илью – мальчишка снова не спал, находился в гуще событий. Цеплялся за косяк, смотрел, словно боялся упустить малейшую деталь. В спальне были Павел Шерлинг, Олеся Михайловна и ее муж. В углу смятой постели, прикрывшись до подбородка простыней, скорчилась всхлипывающая Маша. Тут же был и Богдан. На голове его все еще был золотой лавровый венок триумфатора – и ничего, кроме венка. Богдан стыдливо закрывался подушкой, пытался дотянуться до трусов, брошенных на ковер. Но Шерлинг наступил на его трусы ногой. А самого Богдана с силой толкал в голую загорелую грудь.
– Подонок! Грязная гадина! И это все, когда ее мать мертва, еще даже не предана земле!
– Папа, не смей его оскорблять, я его люблю! – крикнула Маша.
– Молчи, я с тобой еще потом поговорю! – Павел Шерлинг с размаха наградил дочь звонкой пощечиной. – Проститутка!
– Выбирайте выражения, дорогой! – крикнула Олеся Михайловна. – Что вы тут цирк нам среди ночи устраиваете?
– Цирк? Мою дочь изнасиловал, обесчестил этот вот подонок, ваш дражайший сынок!
– Я изнасиловал?! Да вы что, белены, что ли, объелись? – завопил Богдан. – Машка, скажи им, как дело было! Ну!
– Как же, скажет она вам правду! Эта девка, эта потаскуха, подзаборная дрянь! – В общий гневный хор вступила Злата Михайловна, ворвавшаяся в спальню как фурия-мстительница.
– Не смей так говорить о моей дочери! – рявкнул Шерлинг.
– Сам же только что ее проституткой назвал! – Злата сжала кулаки.
– Заткнись, думаешь, я не знаю, по какой причине ты племянничка защищаешь?
– Я его не защищаю. Но твоя дочь, Пашка, она тоже хороша, стерва развратная!
– Да прекратите вы! Замолчите! – старался перекричать их Андрей Богданович Лесюк.
– Илья, немедленно вон отсюда!
Мещерский и Кравченко увидели Елену Андреевну – шум разбудил и ее. Она тщетно пыталась выдворить Илью из спальни. Он упирался.
– Вон, без разговоров, рано еще тебе на такие вещи смотреть!
– Мне рано? – Илья грубо, зло оттолкнул мать. – Да они трахались тут! И раньше трахались!
– А тебе бы только шпионить за мной, придурок недоразвитый! – гневно крикнула Маша. – Ну, что вы все на меня уставились? Да, он был со мной, здесь. – Она схватила Богдана за плечо, развернула к себе. – Да, мы любовью занимались. Да, трахались, когда моя мать еще не похоронена. А что – нельзя? Где это написано, в каком законе?
Павел Шерлинг замахнулся на нее, но ударить не смог – Гиз удержал его руку.
– Я люблю его, больше жизни люблю. И мне не стыдно, поняли? Мне совсем не стыдно. Мне очень даже хорошо сейчас. Гораздо лучше, чем было. Это и есть жизнь. Она такая, – надрывалась Маша. – Надо жить, пока живется, пока мы все еще теплые, ходим, дышим. Пока мы еще живые, а не мертвые, как моя мать, которую вы все ненавидели, которую вы и убили!
– Девочка, опомнись, что ты такое несешь? Мы убили твою мать? – Олеся шагнула к постели.
Маша рванулась к Богдану – только с ним она хотела делить свое горе и свой позор, – оплела его как плющ и зарыдала, уткнувшись лицом в его голую грудь. Венок триумфатора тускло блестел в его темных кудрявых волосах.
– Богдан, помнишь наш разговор? – спросила Олеся Михайловна.
– Но, мама, я…
– Ты женишься, сынок.
– Мама, нет!.. Ну ладно, конечно, раз уж…
– Мой сын женится на твоей дочери, Павлик, – устало подытожила Олеся Михайловна. – Сразу же после похорон Лиды они распишутся и обвенчаются в церкви.
– Как ты смеешь за него решать такие вещи? – воскликнула Злата.
– Он мой сын, я могу за него решать все. А ты лучше помолчи.
– Он не женится на ней!
– Кто ж ему помешает, уж не ты ли, сестра? – Олеся Михайловна оглядела Злату с ног до головы, потом отстранила Павла Шерлинга, все еще яростного, растерянного, в сторону, нагнулась, подняла с ковра трусы и королевским жестом протянула их сыну.
– А ты что воды в рот набрал? – прошипела Злата Андрею Богдановичу. – У тебя и голоса своего уже нет?
– А что говорить? Мы порядочные люди, не какие-нибудь там. У нашей семьи репутация. Раз такое дело… раз уж так случилось… нехай женятся, – Лесюк вздохнул. – Авось Богдашка остепенится, опомнится, а то и так весь уже истаскался по клубам ночным, да по б… своим.
– Андрий!
– Что Андрий? Ты-то уж помолчи, корова, – Лесюк отмахнулся от золовки. – Ладно, хватит, второй раз за ночь гопака вприсядку пляшем. Давайте расходиться. Богдан, геть отсюда, к себе. Натворил дел, бисово отродье! И вы тоже, давайте, давайте! Она теперь не кто-нибудь, она невеста нареченна моего сына, нечего на нее глаза пялить. Павел, Павлуша, пойдем поговорим, – он обнял Шерлинга за плечи. – Ну шо це такэ? Ну, мало ли шо по молодости бывает? А мы их, сволочат, женим!
– Сумасшедший дом, этот ваш Нивецкий замок, – констатировал Мещерский, когда они вернулись к себе. – Бедлам в натуре, это еще не считая «пана мертвеца» и глюков официанта. Вадим, а ты заметил, как у них у всех рожи перекосились, когда эта девчонка крикнула, что они ее мать убили?
– Я заметил, что эту тему скоренько замяли, закинули крючок о свадьбе. Я и еще кое-что заметил, слышь, Серега? Эй…
Но Мещерский не слышал уже ничего. Кровать, подушка. Сонный морок. Карнавал. Чья-то свадьба. Опрокинутая тележка. Спуск в подвал. Саван. Зубы. Факелы погасли. Ряженые разбежались…
Он не слышал, как Кравченко поднялся с постели еще и в третий раз – почудилось, пригрезилось, что за дверью по коридору прошуршали чьи-то осторожные шаги. Или это просто нервы? Нервы ни к черту?
Мещерский спал, а Кравченко вышел в коридор. Уже не темно, но еще и не светло. Нивецкий замок угомонился. Шаги ему просто почудились. Кравченко прошел по галерее. Решил вернуться через гостиную. Ноги запутались в чем-то мягком, скомканном на ковре. Он нагнулся и поднял с пола… шторы. Всего час назад, когда в гостиной горел свет и бушевал скандал, шторы – дорогие, французские, шитые золотом – закрывали окно. А сейчас оно было голо. В него потоком лился тусклый утренний свет. Кравченко собрал шторы, положил их на диван. Что за шутки? Кому помешали шторы? Он подошел к окну, подергал. Закрыто. На подоконнике сорванный карниз. Может, сам упал под тяжестью? Но отчего карниз на подоконнике, а шторы посреди гостиной на ковре?