Зеркало для невидимки - Степанова Татьяна Юрьевна. Страница 40

«Doсh nimmer vergeht die Liebe…» 4

– Гена… Генка, знаешь, ты только не ори и не ругайся, ладно? Я давно хотел тебя спросить. Мужики тут наши трепались, я слыхал… А правда, что ты до сих пор… Ну, с бабами до сих пор еще не… В общем, говорили про тебя, что ты вроде девственник до сих пор, правда это?

Катя в своем укрытии насторожилась. Ах ты, пьяный щенок, Гошка! Такие вопросы, да с такой икотой, с такой детской смачной бранью… Да если Кох сейчас тебе врежет, от тебя же, дурака бесхвостого, мокрого места не останется! И что это, радость моя, ты стоишь и слушаешь эти пошлости? Это же неприлично. Но Катя не сдвинулась с места. Этот парень, этот странный погонщик слона, помощник дрессировщика, с его веснушками, немецкой фамилией, с этой его тяжеловесно-медлительной уверенной грацией движений, с этим его диковатым вдохновением, с которым он только что нес какую-то околесицу о крестоносцах, что он ответит на оскорбление? Или он поймет, что в возрасте Гошки такие вопросы традиционны и задаются из чисто детского простодушного любопытства.

– Кто это говорил? – спросил Кох.

– Ну, братан мой, потом фельдшер, еще кто-то – Багратик, кажется, не помню.

– А если и так – кому какое дело?

– Ну, ты даешь. – Гошка совершенно по-взрослому хмыкнул. – Валька вон говорит, если мужику этим регулярно не заниматься, с катушек можно долой слететь.

– Блока читал? Поэта?

– Проходили в школе. Так, лирика, ничего, душевно. – Мальчишка икнул. – А что?

– У него была любимая девушка, Гоша. Потом стала его женой. Он ее боготворил. – Кох нагнулся и поставил бутылку чуть ли не на угол. – Прекрасная Дама. Стихи ей посвящал. И с ней, с женой, он не жил. Принципиально.

– Все равно я, Генка, не пойму, что он значит, этот твой «сладчайший путь в Дамаск». А как ты рассказываешь про рыцарей, мне нравится.

– Ничего, поймешь. – Кох уперся локтями в колени. Был он в своих тесных джинсах и камуфляжной майке. – Ты юный еще парень, Гоша. Но у тебя все впереди.

Гошка сам потянулся к бутылке.

– Хватит тебе, – сказал Кох. – Достаточно.

– Ничего не хватит, дядя Гена.

Из темноты выплыла фигура – высокая, голенастая. Человек в спортивных штанах и, несмотря на теплый вечер, в болоньевой куртке.

– Пируете?

Катя узнала коверного Рому – Дыховичного-старшего.

– Все бродишь? – ответил Кох. – Давно спросить тебя, Рома, хочу, и где ты у нас шляешься все по ночам? Вон куртку всю в глине измазал…

– Отстань. Лучше налей, будь человеком. – Роман выдрал из цепких Гошкиных рук пластмассовый стаканчик. – Ну?

– На, не лопни только. – Кох с усмешкой наблюдал, как жадно и вместе с тем медленно сосет водку коверный. – Ну, и куда же это мы путешествуем?

– На рыбалку, – нехотя ответил Дыховичный-старший. – Будешь паинькой, Генрих, угощу и тебя таранькой. О чем толкуете?

– О девственности. – Кох смотрел в костер. – О бабах, пардон, о женщинах. О ней тоже, кстати, говорили.

– Ты только ее не трогай, понял? Я тебя предупредил, – голос коверного неожиданно зазвенел.

– Отчего же? Надо, Рома, поговорить вроде. Прояснить ситуацию, не находишь?

– Пошел ты! – Роман закашлялся. – Пошел ты к чертовой матери.

Гошка встал и, пошатываясь, направился к брату, присел рядом с ним.

– Ладно, Роман, чего ты…

– Ты еще сопляк!

– Не нужно, Рома…

– Слушай, а положа руку на сердце – наши тут невесть что болтают, а у тебя с нею что-нибудь было? – спросил Кох.

Пауза. Треск дров в костре. Потом Роман кивнул. Потом махнул рукой.

– Так, со злости она просто. Ну, когда Валька ее бросил, она и… Я на коленях просил, ну и… Пожалела один раз. Со злости на него. Потом… ничего. Прочь меня гнала, смеялась. Потом он снова ее… А я ему говорил: не нужна она тебе, не нужна тебе Ирка! Зачем голову девчонке морочишь? Отдай… Ах, да что теперь говорить. – Он снова махнул рукой.

– Ну и дурак ты в таком случае, Ромка. – Кох произнес это задумчиво. – Раз Разгуляев так с тобой поступил… Чего ж ты у ментов с этим его пистолетом-то вылез?

– Пал Палыч Христом Богом умолял.

– Палыч! Ее не где-нибудь, не на Луне, а тут, у нас под носом, прикончили. И всем, даже ментам тупоголовым, ясно-понятно: из наших это, из цирковых. А тут как раз этот пистолет подвернулся. И Валька с ним влип. Он же у них в капкане был. А ты тут сунулся как дурак со своими уточнениями.

– Ладно, Гена, все мы знаем, как ты к Разгуляю относишься. – Коверный произнес это хоть и с запинкой, но твердо. – Ненавидишь ты его, завидуешь ему. Это ваши с ним дела, я не вмешиваюсь. А то, что я Ирку хотел, а он ее не отдал, это наши с ним дела. И они только нас и касаются, понял, нет? И потом, чего ты так вдруг за Ирку обеспокоился? Все же знают, тебе на баб плевать с высокой колокольни.

– Т-тебе на них п-плевать? – Гошка спросил это у Коха с великим изумлением. – Совсем? Так что же ты мне сейчас тогда… ну, про этот путь, про…

Дыховичный потрепал брата по затылку.

– А ты слушай его больше, салага. – Поднялся и шагнул в темноту. Скрипнули ворота. Он покинул территорию цирка. Катя напрягла зрение: этот коверный горе-клоун, куда он уходит ночью?

Кох вылил остатки водки в стакан, протянул Гошке, бутылка полетела в темноту.

– Когда мне было столько же лет, сколько тебе, – сказал он, – тоже вот так же я все по ночам мечтал: придет мой час, встречу я ее, такую красивую, волшебную, единственную, обрежусь об нее, как об острую бритву, и… Ну, в общем, крови бы своей на ее алтарь не пожалел, чужой бы не побоялся. Верный рыцарь Генрих… – Кох тихонько постукивал кулаком по колену. – А потом… потом, Гоша, до меня дошло, что все это сладкое вранье, мираж. Об этом в книжках красиво пишут, в кино показывают. А в жизни, Гоша, все проще пареной репы. Естественнее все, ближе к природе. – Он ухмыльнулся. – Помнишь, когда мы в прайд львицу ввести хотели, что с нашим номером стало в первую же течку? Разгуляй закаялся с тех пор львиц брать. Так и с бабами. Они, смотря под каким углом на них взглянешь, – иногда стервы, иногда волшебницы, иногда милашки, а по сути своей всегда животные. И всегда хотят верх взять, каблуком тебе на шею наступить. А когда у них это не выходит, начинают вести себя с тобой, как последние твари. А ты… Что, вскрыть вены на ее пороге от неразделенной любви, красивый жест, а?

– Да. – Гошка произнес это коротенькое слово быстро, невнятно.

Катя наблюдала за ним: пьяный мальчишка… Руки бы этому «верному рыцарю Генриху» оборвать, что спаивает несовершеннолетнего.

– И дурак будешь полный. – Кох вздохнул. – Ты в ящик сыграешь, парень, а она разведется и снова замуж выскочит… за Валю Разгуляева.

Это было сказано так просто, словно весь их разговор, местами такой туманный, а местами по-мужски грубый, все это время вращался вокруг одного-единственного имени, которое, как и имя мертвой Петровой, они так не хотели произносить вслух.

– Она его не любит, – глухо процедил Гошка. – Я слышал. Она его послала.

– Она любит его, дурачок. И он это знает. И ее муж тоже.

И тут… Мальчишка, как поняла Катя, был уже вдребезги пьян и, наверное, толком не соображал, что делает. Он вдруг нагнулся, сунул левую руку в костер и выхватил пригоршню углей. Кох вскочил, тряхнул его за плечи: «Офонарел, что ли?» Катя… Катя выбежала из-за вагончика. Оттолкнула Коха. Мальчишка и точно был в шоке: левая рука его была крепко сжата в кулак, угли жгли ладонь.

– Брось, брось сейчас же… – Катя с силой пыталась разжать ему пальцы. – Игорь, брось! Руку покалечишь… Брось! Покалечишь руку, выступать не сможешь, из цирка уйдешь.

Он разжал пальцы. Багровый страшный ожог, сажа. Но он, видимо, все еще не чувствовал боли, точнее, еще не успел осознать, как ему больно.

– Ты кто? – прошептал он.

– Корреспондентка. – Катя пыталась усадить его – еще секунда, и он орать начнет благим матом. – Помнишь, нас с тобой Ира ужином кормила?