Гоголь в русской критике - Пушкин Александр Сергеевич. Страница 74

Вот почти все главное, из которого мы, однакоже, вкратце извлечем самое существенное:

I. Гоголь сам сознается, что он недоволен всем, что было им писано до сих пор, а потому сжег рукопись второй части «Мертвых душ» и других своих сочинений. Ergo: враги таланта Гоголя правы в том, что столько лет выставляли его писателем без дарования, без вкуса, мастером на одни сальные и грязные картины вроде Поль-де-Кока.

II. Гоголь сам соглашается, что особенность его таланта состоит в умении «очертить в такой силе пошлость пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем». Ergo: это явно талант мелкий и ничтожный…

III. Гоголь объявляет торжественно, что согласен с теми, которые бранили его сочинения, и не согласен с теми, которые хвалили их. Ergo: хвалители Гоголя суть литературная партия, уцепившаяся за него для унижения истинных, но ненавистных ей талантов.

IV. Гоголь сам говорит, что «рожден он вовсе не затем, чтобы произвести эпоху в области литературной, а затем, чтобы спасти свою душу». Ergo: лгали те, которые провозгласили его главою новой литературной школы.

V. Гоголь признается сам, что «в критиках Булгарина, Сенковского и Полевого есть много справедливого, начиная даже с данного ему совета поучиться прежде русской грамоте, а потом уже писать», и что «если бы он не торопился печатанием рукописи и подержал ее у себя с год, то увидел бы потом и сам, что в таком неопрятном виде ей никак нельзя было являться в свет», и прочее. Ergo: кроме «Вечеров на хуторе», все написанное Гоголем есть чистый вздор и не заслуживает никакого внимания…

Подобные выводы могут показаться правильными и дельными только тем, которым они полезны. Сильно ошибаются те, которые думают, что публику нашего времени во всем можно уверить журнальной статьею, что она верит только печатному, а сама ничего не видит, ничего не понимает. Таким образом хотят уверить, что слава Гоголя основана на крикливых возгласах какой-то литературной партии, которой нужно было поднять его из своих собственных расчетов. А добрая русская публика и поверила этой партии, и начала раскупать сочинения Гоголя, и наполнять театры, когда в них давался «Ревизор»… Мало этого, помянутая литературная партия успела убедить в гениальности Гоголя даже французскую, а за нею и всю европейскую публику… И все это обман, пуф, подлог, — потому что сам Гоголь отрицается от своих сочинений и своей славы… Только-то?.. А нам какое до этого дело? — Когда мы хвалили сочинения Гоголя, то не ходили к нему справляться, как он думает о своих сочинениях, а судили о них сообразно с теми впечатлениями, которые они производили… Так точно и теперь мы не пойдем к нему спрашивать его, как теперь прикажет он нам думать о его прежних сочинениях и о его «Выбранных местах из переписки с друзьями»… [286] Какая нам нужда, что он не признает достоинства своих сочинений, если их признало общество? Это факты, которых действительности не в состоянии же опровергнуть он сам… Нет, господа противники таланта Гоголя, раненько вы вздумали торжествовать победу, которой не одержали и которой не одержать вам! Именно теперь-то еще более, чем прежде, будут расходиться и читаться прежние сочинения Гоголя, теперь-то еще выше, чем прежде, будет цениться он, потому что теперь он сам существует для публики больше в прошедшем…

Но оставим и хулителей в стороне, обратимся опять к нашему автору. Конечно, в его смиренномудром признании собственных ошибок и правды в нападках врагов много высокого, делающего ему особенную честь; но, смотря на дело проще, то есть не со стороны самолюбия, а со стороны самого дела, можно заметить, что автор гораздо бы лучше поступил, если бы, вместо всяких признаний, воспользовался дельными замечаниями и второе издание «Мертвых душ» выпустил бы в опрятном виде… То же отчасти можно сказать и о «Выбранных, но отнюдь не избранных местах из переписки с друзьями»: они могли явиться в печати и грамотнее, и приличнее, и опрятнее, вообще, так сказать… Но, видно, на словах блистать смирением легче, нежели трудиться на деле…

Не можем не выставить на вид еще одной черты. Вот что говорит автор в одном месте своей книги: «Вот уже почти полтораста лет протекло с тех пор, как государь Петр I прочистил нам глаза чистилищем просвещения европейского, дал в руки нам все средства и орудия для дела, — и до сих пор остаются так же пустынны, грустны и безлюдны наши пространства, так же бесприютно и неприветливо все вокруг нас, точно как будто бы мы до сих пор еще не у себя дома, не под родною нашею крышею, но где-то остановились бесприютно на проезжей дороге, и дышит нам от России не радушным, родным приемом братьев, но какою-то холодною, занесенною вьюгой почтового станциею, где видится один ко всему равнодушный станционный смотритель с черствым ответом: «нет лошадей» (стр. 136). В этом винит автор нас же и, разумеется, винит основательно. Но вот что он же говорит в другом месте своей книги: «И до сих пор еще, к нашему стыду, указывают нам европейцы на своих великих людей, которых умнее бывают у нас и не великие люди; но те хоть какое-нибудь оставили после себя дело прочное, а мы производим кучи дел — и все как пыль сметаются они с земли вместе с нами» (стр. 192). Потом читаем мы вот что: «Если бы таким же пером, каким начертана биография Фонвизина, написано было все царствование Екатерины, которое уже и теперь кажется нам почти фантастическим от чрезвычайного обилия эпохи и необыкновенного столкновения необыкновенных лиц и характеров, — то можно сказать почти наверно, что подобного по достоинству исторического сочинения не представила бы нам Европа» (стр. 237–238). Как вам кажутся, читатель, эти три выписки из различных мест одной и той же книги?..

Вот еще оригинальный образчик логики автора: он говорит, что никто не может признать русских людей ни в Простаковой, ни в Тарасе Скотинине, ни в Простакове, ни в Митрофане Фонвизина, — и в то же время всякий чувствует, что нигде в другой земле, ни во Франции, ни в Англии, не могли образоваться такие существа (стр. 247–249)… Вот тут и понимай, как знаешь!..

Теперь вопрос: зачем написана вся эта книга?

Это так же трудно решить, как и то, зачем написаны автором эти строки: «О, как нам бывает нужна публичная, данная в виду всех оплеуха» (стр. 192)!..

Какое следствие можно извлечь из этой книги?

Разумеется, в этом случае всякий поступит по-своему, и следствий будет выведено почти столько же, сколько людей возьмется за это дело. Что касается до нас, мы вывели из этой книги такое следствие, что горе человеку, которого сама природа создала художником, горе ему, если, недовольный своею дорогою, он ринется в чуждый ему путь! На этом новом пути ожидает его неминуемое падение, после которого не всегда бывает возможно возвращение на прежнюю дорогу… При этом мы почему-то вспомнили эти стихи Крылова:

Беда, коль пироги начнет печи сапожник,
А сапоги тачать пирожник,
И дело не пойдет на лад.
Да и примечено стократ,
Что кто за ремесло чужое браться любит,
Тот завсегда других упрямей и вздорней:
Он лучше дело все погубит
И рад скорей
Посмешищем стать света,
Чем у честных и знающих людей
Спросить иль выслушать разумного совета. [287]

Приходили нам в голову и другие выводы из книги «Выбранных мест из переписки с друзьями», но… статья наша и так вышла чересчур длинна…

вернуться

286

Это место было искажено цензурою. Белинский писал Боткину 6 февраля 1847 г.: «Никитенко так поправил одно место в моей статье о Гоголе, что я до сих пор хожу как человек, получивший в обществе оплеуху. Вот в чем дело: я говорю в статье, что-де мы, хваля Гоголя, не ходили к нему справляться, как он думает о своих сочинениях, то и теперь не считаем нужным делать это, а он, добрая душа! в первом случае мы заменил словом «некоторые» — и вышло, во-первых, галиматья, а во-вторых, что-то вроде подлого отпирательства от прежних похвал Гоголю и сваления вины на других. А там еще цензора подрадели — и все это произвольно, без основания».

вернуться

287

Цитата из басни Крылова «Щука и кот».

вернуться

288

Впервые напечатано на русском языке Герценом в «Полярной звезде», Лондон, 1855, кн. 1, стр. 66–75.

«Письмо» получило распространение уже при жизни Белинского. На это указывал Герцен в своем предисловии к публикации «Письма» Белинского. В «Дневнике» Погодина мы находим следующие записи под 8 октября 1848 г.: «К Шев<ыреву> об письме Белинского к Гоголю… Приехал Гоголь. О Петерб<урге>» (Рукописный отдел Всесоюзной библиотеки им. Ленина, Пог., I, 33 I, л. 38 об.). От Погодина, очевидно, получил «Письмо» в это время Ап. Григорьев. С другой стороны, «Письмо» получает широкое распространение среди революционной молодежи, особенно в кругу петрашевцев. Под его влиянием Петрашевский пишет «Проект освобождения крестьян» с землею. Близкий к петрашевцам член кружка Введенского педагог А. Чумиков впервые опубликовал «Письмо» в немецкой печати и передал русский текст Герцену.

Оригинал «Письма» потерян. Мы воспроизводим текст «Письма» по научно проверенной редакции, опубликованной в «Литературном наследстве», т. 56, стр. 571–581.