Игра в карты по–русски - Пушкин Александр Сергеевич. Страница 49

Арагвин и Ратомский были знакомы недели две. Арагвин очень нравился Володе: поношенным, изжелто-бледным лицом, надменными голубыми глазами навыкате, продымленными рыжими усами, отрывистой речью с примесью крепких словечек, он напоминал юноше бреттёра Долохова из «Войны и мира».

— Куда же мы теперь? — спросил Арагвин, зевая, — на этих дурацких подмосковных дачах можно умереть от скуки. Три часа: до обеда еще много времени. Купаться разве пойти? а?

— Вода холодна… рано… — осторожно заметил Ратомский: он вообще боялся воды, но не хотел признаться в том откровенно, остерегаясь разойтись хоть в чем-либо со своим взрослым приятелем.

— Вздор… Мы возьмем простыни и по биноклю — у вас есть? И айда!.. Сами выкупаемся и баб наблюдать будем: ведь они — шельмы — в ста саженях от нашей купальни полощутся… Чего же вы краснеете-то?

— Я, Виктор Владимирович, я… — запинаясь пробормотал Володя, не поднимая глаз на Виктора, — я должен признаться… конечно, это странно… но я не любитель…

Он ужасно боялся, как бы Виктор не засмеялся.

— Ну, не доросли, значит, — вяло заметил Виктор. — Впрочем, теперь, наверное, купается мамаша с сестрами… неловко, действительно.

— Я бы попросил вас к себе… — нерешительно начал Володя…

Арагвин засмеялся.

— А что скажет ваша родительница? Ведь для нее я, надо полагать, антихрист, зверь апокалипсический! Тут, в Царицыне, есть одна маменька, Сергушина-купчиха; так она, говорят, поминает меня в молитвах: «Спаси, Господи, моего ангела Коленьку от беды, гнева и нужды, наипаче же от поручика Арагвина!..» А этот ангел Коленька хлопает в одиночку бутылку коньяку и меня же нагрел на сто рублей в штосс… Ха-ха-ха!.. Однако, пойдем!..

И Виктор надел фуражку, круто повернулся на каблуках и вышел из биллиардной.

Приятели долго поднимались в гору к Старому Царицыну, сперва по прудовой плотине, шоссейной дорогой, обсаженной ветхими ракитами, потом пустым полем мимо седых развалин Екатерининского дворца, потом грязной улицей между палисадниками тесно построенных дач.

— Зайдете? — предложил Виктор, отворяя калитку одного тенистого садика.

— Мне, собственно говоря, домой пора, к обеду, — заторопился Володя.

— Вот еще! У нас пообедаете. Серафима рада будет, — заключил Виктор и, смеясь, протолкнул юношу в калитку.

Мать Арагвина — очень красивая, полная и далеко еще не старая, даже не пожилая на вид дама, молодо и хорошо одетая, — встретила молодых людей.

— Вот наконец и ты, — обратилась она к Виктору, — здравствуйте, m-r Вольдемар. Вы нас совсем забыли… Виктор, распорядись обедом. Мы только тебя ждали. У нас Квятковский и Рутинцев.

Виктор, насвистывая что-то, ушел внутрь дома.

— Садитесь, m-r Вольдемар, — продолжала Арагвина, опускаясь на садовую скамью и указывая Володе место возле себя. Что нового-хорошего?

Володя, путаясь и краснея, начал рассказывать что-то по-французски, дурным гимназическим языком, с типическими руссицизмами. Ему всегда было немножко неловко под взглядом этой большой красивой женщины, а она всякий раз, как приходил Ратомский, ухитрялась остаться с ним наедине и садилась к нему так близко, что у него голова кружилась от запаха косметиков. Володя рассказывал, но, чувствуя на своем лице тяжелый томный взгляд черных глаз Арагвиной, смутно догадывался, что она его почти не слушает, а будь он хоть чуточку опытнее, то легко перевел бы мечтательное выражение лица своей собеседницы на русский язык хоть такими словами:

«Ну, говори, говори… у тебя и голос красивый… но, Боже мой, какой же ты юный и хорошенький мальчишка, и если бы ты знал, как мне нравишься!»

Обедали на террасе. Хозяин дома, Владимир Валерьянович Арагвин, полковник в отставке, высокий молодцеватый господин с седыми усами, в белом кителе без погонов, крепко сжал руку Володи и значительно сказал вместо приветствия:

— А папа-то болен!..

— Что-с? — переспросил юноша.

— Болен папа, говорю. Совсем, пишут, плох старик. Интересно мне, как отзовется эта потеря в католическом мире… Прошу вас! — спохватился он, подводя Володю к закуске, и, выпив с гостем по рюмке английской горькой, задумчиво повторил, с куском белорыбицы во рту: — Да, очень интересно мне, каково-то отзовется эта потеря в католическом мире.

Обед у Арагвиных был неважный, но из пяти блюд; тарелки надтреснутые и пообколотившиеся по краям, а ножи и вилки с гербовыми серебряными черенками; две бутылки вина были хоть куда, но когда Володя ошибся и налил себе стакан из третьей, оказалась — бессарабская кислятина. Житье на фу-фу, безалаберная цыганщина, ярко сквозившая во всем быте Арагвиных, сказывались и здесь. Недаром обычный гость Арагвиных Квятковский говорил, что они валансьенские кружева посконью штопают. Володя сидел за столом между Виктором и старшею сестрой его, Серафимой. Он был влюблен в эту девушку. Насупротив его сидела младшая сестра, Юлия, очень похожая на мать. Серафима родилась в отца. Поклонники звали ее «розоперстой Эос», а сестра, в весьма частые минуты ссор, — «длинноносой жердью». И обе эти клички отлично подходили к наружности Серафимы: кроме пышно взбитых, в виде сияния, золотистых волос и хорошего цвета лица, у нее не было ничего особенно красивого, а кроме чрезмерно высокого роста, некоторой костлявости и длинного носа, — ничего особенно дурного.

Гость Квятковский — сын знаменитого русского писателя, шелопай, какие в редкость даже между детьми великих людей, — рассказывал, как он продал в собственность крупной книгопродавческой фирмы некоторые сочинения своего покойного отца за полторы тысячи рублей, тогда как им и пятнадцать — дешевая цена.

— Напились мы с Шмерцем и поехали… барышни! заткните пальчиками ушки: имею говорить неприличности… поехали к Альфонсинке. Там опять пили… я зеркало расшиб. Ну, пьяный, и продал. Впрочем, и то сказать: чего в наше время стоит эта рухлядь? Ведь это Белинский папашу выдумал, а на самом деле — грош ему цена: ребятам читать… Какой он интерес может представлять нашему брату? Мы читаем Мопассана, Зола, Бурже…

— Ах, какой вы злой, однако! — протестовала Арагвина. — Как вам не стыдно? На сочинениях вашего батюшки воспиталось наше поколение, а вы… Нет, это вы ради красного словца… Молодые люди всегда любят нападать на людей прошлого века, особенно, если родня…

И она резко оборвала разговор, обратившись к Володе:

— А я виновата: не спросила вас о здоровье вашей мамы.

— Благодарю вас. Мама здорова.

— Слава Богу. Ей теперь нельзя хворать: у вас такое семейное торжество. Сестрица Владимира Александровича выходит замуж, — пояснила она гостям, — и за прекрасного человека, с огромным состоянием, не правда ли, m-r Вольдемар?.. Воображаю, как счастлива ваша мать. Мы незнакомы, но я ее очень люблю: такая симпатичная, такого хорошего тона старушка!

Володе всегда делалось неловко, когда у Арагвиных говорили о его домашних. Он понимал, что Арагвиным очень хочется познакомиться с его матерью и сестрами семейно, но, с другой стороны, знал, что знакомству этому не бывать и устраивать его не следует. Ратомские — строгая дворянская семья, состоятельная, благовоспитанная, с высокими нравственными требованиями, ясно доказывающими, что семье этой никогда не было необходимости в компромиссах совести с житейскими обстоятельствами, — разумеется, не пара арагвинской богеме. Володя помнил, что мать его не слишком-то благосклонно смотрит на его гостевание у Арагвиных и что бывает он у них едва ли не контрабандой, и потому невольно терялся под ласковыми взглядами, которые кидала… нет, правильнее сказать: которыми обтекала его величественная Аделаида Александровна. Он был очень рад, когда полковник — последнему и за обедом судьбы папы не давали покоя! — втянул его в свой политический спор с Рутинцевым, белобрысым, упитанным малым, странно смешавшим в своей особе и последние остатки весьма еще недавнего ребячества, и первые начала будущей бюрократической важности. Рутинцев старался глядеть канцелярским Юпитером, но стоило ему забыться, — и казалось, что вот-вот этот розовый ребенок, назло своим бакенбардам и солидному рединготу, пойдет играть в серсо или прыгать через веревочку. Полковник горячился, фыркал, брызгал слюной, стучал ножом и вилкой по столу и поминутно привлекал к ответственности Володю: