Старые годы - Пушкин Александр Сергеевич. Страница 58

Можно себе представить, в какую досаду приведена была вся артель. Многие плакали. Но Володя был совершенно счастлив.

«То-то мне пойдет житье! — думал он: — оно правда, Коницын из дворян, да все-таки не покормишь, не напоишь — серчает. А Ванька у меня — держи ухо востро! Свой человек. Знатно!»

И на радости осушил последнюю флягу смородиновки. В это самое время вошел Иван.

— Смирно! — сказал он тихим, робким голосом. Все засмеялись. Иван смутился, взглянул на икону, перекрестился и сказал с какою-то торжественностью:

— Богу и царю присягал я! Вы мне не указ! Смирно, говорю вам!

— Тише, Ванька! — закричал кто-то из солдат. — Мы тебя уймем.

— Вот я тебя уйму, — отвечал Иван, и палка обновилась и распространила ужас на всю артель.

— В пятом часу на экзерцир-плац, на учение! — сказал Иван и ушел. Все пристали к Володе и просили его протекции. С нахальным смехом, лежа вверх брюхом, отвечал Володя: кому «хорошо», кому — «посмотрим», кому — «что дашь?», и заснул в чаду своего величия. Наступил и пятый час. Солдаты уходили на назначенное место, артель пустела. Последний собрался на учение Коницын, взял ружье и стал будить Володю.

— Не замай, — закричал Володя, — спать хочу.

— Пора на учение!

— Так ступай, а за меня пусть Ванька ружьем артикул выбрасывает.

Перевернулся и заснул. Коницын ушел один. Не прошло и пяти минут, Ерема разбудил Володю.

— Ступай, Володимер Степаныч, сержант зовет.

— Ах ты, лошадиная харя! Видно, я мало тебя в конюхах бил. Пошел!

Еремей ушел и воротился.

— Володимер Степаныч, вставай! Сержант сердится.

— Смотри, чтоб я не рассердился.

— Да он наказывал, чтобы я тебя волей-неволей на учение привел.

— Поди и скажи Ваньке, что я спать хочу.

— Барин! Худо будет, как сержант сам придет!

— Пускай попытается! Я ему рыло намозолю. Вон!

Пришел и сержант и с ним Ерема да еще солдат.

— Володимер Степаныч! Служба не воля! Ступай!

— Ах ты, холоп окаянный! С кем ты разговариваешь?

— С тобою, барин! Прошу тебя, не доводи меня по артикулу поступить.

— Я тебе такой артикул задам, что за ушами затрещит.

— Видит Бог, я не Иван, а сержант государев. По присяге пойду. Палкой подниму.

— Палкой! — Володя вскочил и размахнулся по старой привычке весьма ловко, но сержантская трость — волшебный жезл! — так и пошла гулять по нежным косточкам Володи. Сержант сам зажмурился, а все бьет, да тузит, да приговаривает:

— Не могу, Володимер Степаныч, видит Бог, присягал! Не сердись, барин! Не я бью, служба бьет.

И трость продолжала ревностно нести службу. Стыд, унижение, а паче физическая боль одолела. Володя выскочил из артели и опрометью бросился бежать.

Варвара Сергеевна только что оздоровела и после продолжительной болезни в первый раз вечеряла или полудничала, не знаю как правильно назвать трапезу между обедом и ужином. Перед нею стояло большое блюдо оладий и кувшин квасу. Откусив лучшую по усмотрению часть оладьи, остатки подавала она то карлицам, то собачонке в очередь. Кошка сидела возле Варвары Сергеевны и весьма искусно лапой приближала к себе какую-то отсталую оладью. Варвара Сергеевна забавлялась. Вдруг вбежал в покой Володя без верхнего платья, даже без помочей, весь избитый, в слезах, с растрепанными волосами. Оладья выпала из рук Ландышевой; стол, кошка, собачонка, карлицы — все было опрокинуто.

— Что с тобой, Володя! — закричала она. — Видно, морить уже стали! Рассказывай, рассказывай!

— Да зачем ты меня сюда привезла! Всему ты виновата. Не могла ты меня где ни есть спрятать? А еще мать! И не вступишься! Ванька, наш холоп, меня бьет, а ты сидишь да оладьи убираешь. Коли ты ему глаз не выцарапаешь али на конюшне не отдерешь, так я не сын тебе, слышишь, не сын! Я тебя из дому выгоню! Все мое! Отцовское! Мне твоего не нужно!

— Да как же это посмел Ванька?

— Да уж не умничай! Прибил! Погляди, синяки по всему телу…

— Что ты, что ты, Володя? Красно маленько, да и полно… Да все-таки, как он это на душу такой грех взял, ведь ему поп на духу не отпустит!

— Да полно врать! Поди, жалуйся!

— Да кому я стану жаловаться? Видишь, тут все заодно. Разве к государю?

— Ступай к государю, куда хочешь, только мне Ваньку уйми!

— Быть по-твоему! Пойду к государю. Палашка, одеваться.

Происшествие, нами описанное, случилось на Вербной неделе Великого поста. Государя не было в резиденции. Ожидали к Страстной неделе. Затаив злобу, убежденная, что все действуют заодно противу ее Володи, и потому скрывая свое намерение, Варвара Сергеевна приказала Ефремычу написать рапорт в полк, что Володя болен и потому остается у нее до выздоровления. Но присланный для освидетельствования полковой лекарь нашел больного весьма здоровым и к службе годным и настоятельно требовал явки немедленно в полк, угрожая судом и следствием. Нечего делать. Ландышева отпустила сына со слезами, приговаривая:

— Что будешь делать с этими разбойниками? Потерпи, Володя, до Страстной, только гляди, чтобы нехристи тебе как ни есть синяков не заговорили, а то и государю показать будет нечего.

IX. АУДИЕНЦИЯ

Государь приехал. Скоро распространилась весть о его прибытии. Варвара Сергеевна с утра еще забралась на набережную нового Зимнего дома и глядела пристально на второе с угла окно, где была рабочая его величества. Кто-то поглядел в окошко, Ландышева отвесила земной поклон, привстала, никого не было. Опять кто-то показался ей у окна, и опять поклон. Кланялась Ландышева, кланялась, да и выкланялась. Кто-то подошел к ней сзади и, ударив по плечу, сказал ей ласково:

— Что тебе нужно? Я здесь.

То был сам государь. Он возвращался пешком из Адмиралтейства. Ландышева оторопела и бормотала несвязно:

— Ванька, государь, того, Володю, изводит… дворянин…

— Успокойся, — сказал государь, — и расскажи толком.

— Батюшка, надежа-государь! — взвыла Ландышева. — Не вели обижать моего Володю; мой же холоп его бьет; я же тебе его на службу подарила, а он своего вотчинника до полусмерти убил.

— Да за что!

— Как за что, батюшка надежа-государь! А за то, что его, холопа, сержантом сделали.

— А сын твой кто?

— Солдатом в Гермалайском полку, так фискалы указали.

— А как зовут твоего сына?

— Володей, батюшка надежа-государь, Володей.

— Фамилия?

— Не знаю, батюшка надежа-государь, не знаю.

— Прозвище?

— Ландышев.

— Знаю, — сказал государь, нахмурясь. — Это на него девка крепостная Пазухину жаловалась.

— Жаловалась? Ах она, бестия! Да как же она на своего господина жаловаться посмела? Дам же я ей, только дай мне с окаянным сержантом управу.

— Дам, дам! — сказал государь. — Ступай за мной.

Ободренная ласкою государя, Варвара Сергеевна шла бодро позади и говорила без умолку о нанесенной ей обиде. Государь вошел на крыльцо и оглянулся.

— Погода что-то хмурится, — сказал царь.

— Хмурится, надежа-государь. Дождик будет, да, чай, к празднику разгуляется. Еще неделя с днем, много воды уйдет, время будто на лыжах, не успеешь каравай испечь, а уж и к заутрени звонят. Так на свете все, надежа-государь.

Государь вошел в сени. Ландышева за ним.

— Обожди здесь! — сказал государь и пошел наверх по дубовой лестнице. В сенях швейцар его величества указал ей на скамью, но Ландышева отвечала:

— Ничего, батюшка, постоим, ноги у меня свои, лишь бы Ваньку мне позволил государь на конюшне отодрать, а Домне за донос будет масляница. Она, окаянная, этого Пазухина наслала. Постой, погоди. В субботу, перед самым праздником, разделаюсь.

Долго прождала Варвара Сергеевна в сенях царских. Кого она тут ни видала. И генералы, и штатс— и гоф-дамы, и царицы, и принцессы, как тени, мелькали пред обаянною Ландышевой… Наконец и ноги, и внимание Варвары Сергеевны утомились.

— Послушай, — сказала она швейцару, — не знаю, как тебя величать, генералом или полковником. Видно, государь про меня забыл. Сходи-ка да напомни. Стоять прискучилось.