Бессильные мира сего - Стругацкие Аркадий и Борис. Страница 19

А странный (и страшный) хозяин уже говорил, словно с утра еще дожидался, никак все дождаться не мог и вот еле-еле дождался наконец такой редкой и желанной возможности. Его словно прорвало. Он говорил непрерывно, жадно, но на редкость сбивчиво, перескакивая с одного на другое без всякой видимой системы, и спервоначалу очень трудно и даже почти невозможно было понять: о чем это он? О ком? О каких местах и временах?..

...Палата у них была огромная, широкая и длинная, может быть, старинная казарма или царских еще времен казенная больница: высоченные сводчатые потолки, полы, выстеленные расписным кафелем, тюремного вида окна - высоко, три с лишним метра, над полом - и забраны двойной решеткой - одна изнутри, а другая снаружи, по ту сторону стекла. Шестьдесят восемь койко-мест, и почти все время - полный комплект нашего брата: шесть десятков гаврилоидов в возрасте от шестнадцати до шестидесяти.

...Холодно всегда было в этой палате, вечно они там все мерзли, как плешивые собаки, а им говорили: так и положено, цыц!.. Холодина, скучища, никакого женского персонала, санитары - сплошь мужики, солдатня, да еще и кормили впроголодь: "пятый стол", кашки-машки-какашки, а мясо вареное - по большим только праздникам: на октябрьские, да на майские, да на Новый год. Но кровати были - хорошие, с пружинными матрасами, деревянные, и чистое белье всегда, меняли два раза в неделю, халаты теплые, фланелевые, с полосками, кальсоны и рубахи, правда, похуже, чем здесь, солдатские, проштемпелеванные: "Шестое Особое Управление ННКВ". А что это за ННКВ неизвестно, и никогда не было известно никому...

...Главное, от скуки все подыхали. Книжки читать - не тот был контингент, чтобы книжки читать. Прогулок не положено. Оставалось одно: перекуривать да языки чесать. Их всех, конечно, предупреждали строго, чтобы не трепались между собой. "Враг, блин, подслушивает". Но как тут можно было удержаться? И о чем еще людям разговаривать, кроме как о своих мучениях. Опять же - все ведь кругом свои. Какие тут могут быть, к растакой матушке, враги, когда я - питерский, а Вован Кривоногий - из Чкалова, а Толька Лапай - вообще даже из лагеря, сука приблатненная...

(Все это смотрелось почти как в нездоровом сне. Или вдруг налетало иногда, что это все на самом деле театр. Тихая тьма. Неестественно резко освещенная сцена. Гениальный, ни на кого не похожий актер на этой сцене... бесконечный и нарочито бессвязный монолог его, почти без жестов и совсем без мимики... Мертвенная неподвижность театра абсурда, и только - вдруг время от времени, без приказа, без намека даже на какое-то распоряжение, беззвучная, словно тень, и бессловесная, как призрак статиста, - женская фигура появляется по ту сторону постели, едва видимая в темноте, но в черном непристойно тонком платье на голое тело и подает диковинному этому рассказчику очередной бокал с темно-вишневым питьем... И - адова жара, воздух в легких, кажется, уже шипит, но почему-то все время мерзнет вытянутая - с диктофоном - рука...)

...Один был - кавказец, то ли грузин, то ли осетин - он всегда молчал, а когда обращались к нему, только буравил в ответ поганым черным взглядом, так что и не порадуешься, бывало, что затеялся с ним разговаривать. Он круглые сутки только спал да жрал, кормили его отдельно от нас, держали на особой диете, но он не толстел и всегда был голодный, как волчара, смотреть было страшно, как пожирает он курятину вместе с костями или ложкой гребет свою кашу - ни крошки никогда после него в тарелках не оставалось, а пайку ему давали двойную, а может быть, и тройную. Ну, и недаром, конечно. В этом мире ничего даром не бывает. Его брали на процедуры не часто, раз, много два раза в неделю, но уж обратно привозили на каталке, сам идти не мог, и черно-синий становился он после этих процедур, что твой удавленник. Полежит пластом (тихо, без звука, даже дыхания, бывало, не слыхать) сутки, и снова - как зеленый огурец... И вот однажды вечером, все уже помаленьку спать укладывались, разговоры сворачивали, затихали один за другим, он вдруг поднялся с койки, огромный, как статуя какая-нибудь, и пошел, пошел, пошел, ни на кого не глядя, к выходу, где дежурный сержант задницу свою просиживал, в носу ковырял от скуки. Сержант этот вскинулся было (тоже не цыпленок, к слову сказать, мужик ядреный, как сейчас говорят - накаченный), но он его с дороги смахнул, как хлебные крошки со скатерти смахивают, сержант этот без единого пука загрохотал по кафелю по проходу между койками да так и остался лежать, как Буратино, до поры до времени. А он, прямой, как шкаф, вышел на коридор, грохнуло там что-то, заверещало, будто кошку прищемили, и - все. Больше мы его не видели никогда, как не было человека... Да и был ли он человеком вообще?

Не знаю, судить не берусь. То есть поначалу-то был, конечно, как все, но вот что они потом из него сделали? Это, знаешь ли, вопрос!

...Был еще такой Костик, Костя Грошаков - маленький был шмакодявчик, черненький, армянчик такой... На самом деле, никакой он был не армянин, но как прилипло к нему с самого начала "Карапет" да "Авансе", так уж и не отлипло до самого конца. Так вот с ним что сделали? Он ходить перестал. То есть в туалет. Ни писать, ни по большому делу. Совсем. Месяц не ходит, второй не ходит. Все это уже заметили, ржут, жеребцы, шуточки отстегивают, а чего тут смешного? Представляешь, на подводной лодке - экипаж, которому гальюн не нужен? Или космонавты, например? Полезная вещь, и ничего смешного... Потом его от нас перевели. Почему? Куда? Зачем? Явился однажды с процедуры, собирает личные вещи и объявляет: прощайте, ребята, переводят меня от вас, не поминайте лихом. Причем веселый весь, будто орден ему дали. Да и мы, надо сказать, тоже не слишком огорчились: пахнуть от него стало нехорошо последнее время, карболовкой какой-то, химией, причем особенно сильно - к вечеру...

(Странное дело! То ли адский черный жар, исходящий из глубин помещения, был тому виною, то ли противоестественный холод, почти мороз, которым веяло от клиента, то ли сам клиент, окоченелый в неподвижности, оскаленный, заросший косматым волосом полупокойник, то ли надтреснутый голос его... а может быть, манера говорить... а может быть, именно то, что он рассказывал. Все это создавало ощущение ирреальности и невозможности происходящего, атмосферу удушающего малярийного кошмарчика... И еще была в этой атмосфере - почему-то - вялая, серая угроза и необъяснимая опасность, словно не человек был перед тобою, непонятно почему словоохотливый рассказчик, а невидимая бормочущая толпа... Почему толпа? При чем здесь толпа? Наверное, при том, что толпа людей - это уже не люди, это тоже такое особенное опасное животное, непредсказуемое и неопределяемое, никакого отношения не имеющее ни к человеку, ни к человеческому.)