Гаспар из тьмы. Фантазии в манере Рембрандта и Калло - Бертран Алоизиюс. Страница 20

Будь это еще не в самую полночь, час, отмеченный драконами и дьяволами, – может быть, это просто гном напивается допьяна маслом моей лампы!

Может быть, это только кормилица, баюкающая с монотонным пением в панцире моего отца мертворожденного младенца!

Может быть, это только скелет ландскнехта, замурованного в стене и стукающегося об нее лбом, локтями и коленями!

Может быть, это просто мой предок вылез из своей источенной червями рамы и окунает свою латную рукавицу в святую воду кропильницы!

Но нет, это Скарбо, он кусает меня в шею и, чтобы прижечь мою кровоточащую рану, сует в нее свой железный палец, раскаленный докрасна в адском огне.

Ундина (кн. III, XXVIII)

– Слушай! Слушай! Это я, Ундина, скольжу каплями воды по звонким ромбам твоего окна, освещенного бледными лучами луны; а вот в муаровом платье владелица замка на своем балконе любуется звездной ночью и прекрасным уснувшим озером.

Каждая волна – это Ундина, плывущая в струе. Каждая струя – это тропинка, которая змеится к моему дворцу, а дворец мой плавучий построен в глубине озера, в триангле огня, воздуха и земли.

– Слушай! Слушай! Отец мой бьет по бурливой воде зеленой ветвью ольхи, а сестры мри ласкают своими пенными руками свежие островки трав, кувшинок и водяных лилий или смеются над дряхлой бородатой ивой, которая удит рыбу.

Пролепетав свою песенку, она стала умолять меня, чтобы я надел ее кольцо себе на палец, как супруг Ундины, и отправился с ней в ее дворец, чтобы сделаться королем озер.

И когда я ответил ей, что я люблю смертную девушку, она надулась и с досады проронила несколько слезинок, а потом разразилась хохотом и исчезла в белых струйках, которые зазмеились по моим синим стеклам.

Шевреморт [188] (кн. VI, XLIX)

Здесь не пахнет мхом дубовым, здесь не благоухают почки тополей, ветры и воды не шепчут о любви.

Не точатся благовонные испарения утром, после дождя, в вечерние росистые часы; ничто не услаждает слух, разве только вскрик пташки, собирающей травинки.

Пустыня, которая уже не слышит гласа Иоанна Крестителя! Пустыня, в которой ныне уже не ищут убежища ни отшельники, ни дикие голуби!

Так душа моя – это одиночество, где я, на краю пропасти, протягивая одну руку жизни, а Другую – смерти, не могу удержаться от горького рыданья.

Поэт – это дикий левкой, хрупкий, благоуханный, который льнет к камню и нуждается не столько в земле, сколько в солнце.

Но увы! для меня нет больше солнца, с тех пор как смежились прелестные очи, которые вдохновляли мой дар.

22 июня 1832 г.

«ГАСПАР ИЗ ТЬМЫ НОЧИ»

Продавец тюльпанов (кн. I, V)

Никакого шума, если только это не шуршанье веленевых листов под пальцами доктора Гейльте-на, который поднимает глаза от своей Библии, испещренной готическими цветными заставками, только затем, чтобы полюбоваться золотом и пурпуром двух рыбок, плененных во влажных стенках сосуда.

Створки двери растворились, и вошел продавец цветов, с руками, полными горшочков с тюльпанами, прося извинения, что нарушил занятия столь ученого лица.

– Мэтр, – говорит он, – вот сокровище из сокровищ, чудо из чудес, луковица, подобная коей не расцветает никогда, разве только раз в столетие в серале императора Константинопольского!

– Тюльпан! – вскричал разгневанный старец. – Тюльпан – сей символ гордости и сладострастья, что породили в злосчастном городе Виттенберге ненавистную ересь Лютера и Меланхтона!

Мэтр Гейльтен замкнул застежки Библии, аккуратно уложил очки в футляр и отдернул гардину, открыв залитый солнцем страстоцвет со своим терновым венцом, наростом – губкой, отростком – бичом, почками – гвоздями и пятью ранами господа нашего.

Продавец тюльпанов почтительно и безмолвно склонился, смятенный инквизиторским взглядом герцога Альбы, портрет которого, шедевр Гольбейна, висел на стене.

«НОЧНОЙ ГАСПАР»

Скарбо (кн. III, XXI)

– Отойдешь ты прощенным или осужденным, – прошептал мне Скарбо прошлой ночью, – все равно будет саваном тебе паутина, и я погребу в ней паучиху вместе с тобой.

– Пусть бы саваном стал, – отвечал я ему с покрасневшими от слез глазами, – осиновый листик и чтоб дыхание озера убаюкивало в нем меня.

– Нет, – кривлялся и скалился карлик, – сжует тебя вечером жук, который охотится за мошкарой, ослепленной закатным солнцем.

– Значит, тебе бы хотелось, – говорил я, заливаясь слезами, – значит, тебе бы хотелось, чтоб тарантул сосал мою кровь слоновьим своим хоботком?

– Ладно, утешься – саваном тебе будут полоски змеиной кожи с золотистыми пятнышками, и я, словно мумию, запеленаю тебя.

В темном склепе Сен-Бенина, где я стоймя прислоню тебя у стены, ты услышишь – будет времени вдоволь, – как малые дети рыдают в преддверии рая.

III. ИЗ ИСТОРИИ ФРАНЦУЗСКОГО СТИХОТВОРЕНИЯ В ПРОЗЕ XIX ВЕКА [189]

Эварист Парни [190]. Мадегасские песни

Одна мать влекла на берег единородную свою дочь, чтобы продать ее белым.

О возлюбленная мать! твои недра меня носили, я первый плод твоей любви; что я сделала, чем заслужила рабство? Я облегчала твою старость, для тебя вела войну с рыбами речными. Я ограждала тебя от хлада, водила тебя во время жары под благоуханныя тенистые деревья, надзирала над твоим сном и отдаляла от твоего лица докучливых насекомых. О возлюбленная мать! что с тобою будет без меня? Плата, которую ты получишь, не даст тебе другой дочери. Ты погибнешь в нищете, и я буду сокрушаться, что не в силах тебе помочь. О возлюбленная мать! не продавай единородной своей дочери!

Бесплодные прошения! Она продана, отягчена цепями, отведена на корабль и рассталась навсегда с милою и приятною отчизною.

Где ты, прекрасная Яуна? Царь пробуждается, подъемлет страстные свои руки для ласкания твоих прелестей; где ты, виновная Яуна? Ты вкушаешь в объятиях нового любовника тихия и сладкия удовольствия. Ах! поспешай вкусить их, оне последния в твоей жизни.

Гнев царя страшен. – Воины! летите, сыщите Яуну и дерзкого, принимающего ее ласкания.

Они приходят наги и окованны. Остаток роскоши примешивается в их глазах к ужасу. – Вы оба заслужили смерть, и оба получите ее. Дерзновенный юноша! прими копие сие и рази свою любовницу.