Журнал «Если», 2000 № 07 - Дяченко Марина и Сергей. Страница 10
Ужас все еще жил в ней. Трясся в каждой жилочке.
— Альдонса, какое сегодня число?
Она закрыла сухие глаза:
— Двадцать шестое.
Он улыбнулся. Ни дать ни взять мальчишка, проснувшийся рано утром в день своих именин.
— У нас мало времени… Уже двадцать шестое… Осталось два дня… Росинанта подковали? Где Фелиса?
Вот и все, сказала себе Альдонса. Не надо гневить Бога. Он действительно уйдет. Ничего не изменилось, он здоров…
— Прячется… Росинанта подковали, Фелиса прячется…
— Ерунда… Два дня! Подумать только… Где мои сапоги? Где одежда? Где Фелиса? Почему она не приготовила завтрак?
Все как прежде, подумала Альдонса. И усмехнулась — мысленно, потому что улыбаться по-настоящему было больно губам.
— Завтрак приготовил Панса. Твоя одежда перед тобой, на стуле…
Он вдруг замер, будто прислушиваясь:
— А где это письмо? Альдонса, где?!
Кинулся ворошить одежду. Обыскивать карманы.
— Где письмо? Где оно? С деньгами?
— Оно у Пансы, — ровным голосом отозвалась Альдонса.
— Да? Я хочу узнать… а кто все-таки заказал… кто заплатил за меня. Вот черт, ну почему меня интересует такая ерунда?! Так мало времени, так много дел — и вот эта ерунда… Я хочу это знать, Альдонса. Кто хотел свести меня с ума?
Он выбрался из постели и проковылял к окну. Ой, не надо света, успела подумать Альдонса.
Ударило солнце. Альдонса спрятала лицо. Предстояло встать с колен, а ей не хотелось подниматься при свете. В присутствии мужа.
— Что ты, Альдонса? Почему ты на коленях? Вставай!
Злость придала ей сил. Рывок…
Собственно, ничего страшного. Главное теперь — удержать равновесие. Если ноги от колен — чужие чулки, набитые песком…
В дверях она все-таки упала.
— …Я говорил с этим, который Панчитин отчим. Час назад говорил. По-свойски, — Санчо, ухмыляясь, потер правый бок, которому, признаться, здорово досталось от кулаков неуемного пьяницы. — Так верите ли, господин мой, пообещал мне, собака такая, что падчерицу свою больше пальцем не тронет. Ни в жисть. Языком хоть что твори, а руки при себе оставь. Так что не волнуйтесь, с Панчитой все улажено, девочка хорошая, живая такая, ух, глазищи! Говорю: пойдешь за меня замуж? А она засмущалась, покраснела, как яблочко. Эх. У нас в селе тоже был такой, как напьется, давай жену мутузить… Так дед мой, царство ему небесное, головатый был старикан, присоветовал ей сзади под юбку кирпич приспособить. Тот-то, драчун, на пинки был скор. Так дал ей пинка, сломал палец на ноге, охромел… и все. Любились, как голуби, до старости.
Санчо говорил, не умолкая, стараясь держаться поближе к двери. Чтобы сразу, как только сеньор Алонсо задумает высказать все, что о продажном оруженосце думает, сразу наружу, верхом на Серого и вскачь со двора.
Санчо не раз и не два собирался улизнуть вместе с Серым. И только стыд пока удерживал его — сбежать сейчас означало окончательно втоптать в грязь честь славной семьи Панса.
— Что ты под дверью околачиваешься? — спросил наконец сеньор Алонсо. — Иди сюда… Сядь.
Санчо засуетился:
— У нас в селе еще так говорят — вы бы сели, чтобы полы не висели. Я тут постою, ладно?
Алонсо посмотрел ему в глаза.
Взгляд был тяжелый, но нестрашный. Того презрения, которого так опасался Санчо, того отвращения, которого он, конечно же, был сейчас достоин, в глазах хозяина не наблюдалось.
Подошел. Нащупал седалищем самый край лавки.
— Сеньор Алонсо…
— Ты поедешь со мной, Санчо?
Он разинул рот:
— Так это, сеньор Алонсо… Разве вы еще поедете куда-то?
Сдвинувшиеся брови хозяина заставили Санчо шлепнуть себя по губам.
— Нет, то есть я… Я не то имел в виду! Может, вы поедете… два дня же осталось, много дел… в лавку или к кузнецу, так я о том спрашиваю. И говорю: а разве вы поедете? То есть поедете в лавку, или к кузнецу, или…
Усилием воли он заставил себя заткнуться.
— Ты поедешь со мной, Санчо? — повторил Алонсо.
Санчо понял, что запутался. Что попал впросак, не надо было лезть хозяину на глаза, надо было спрятаться, как умная Фелиса…
Алонсо встал — Санчо поднялся тоже и попятился к двери. Алонсо рванул на себя стол, Санчо в какой-то момент показалось, что сейчас его строгий хозяин, подобно пьяному великану в корчме, начнет швыряться мебелью.
На обратной стороне столешницы тоже был портрет. Нос этого идальго казался огромной каплей, готовой скатиться с лица, но поче-му-то в последний момент задержавшейся. Прищуренные глаза смотрели холодно и отстраненно.
— Это Кихано Отступник, — сказал Алонсо. — Федерико Кихано… Он тоже мой предок, поэтому я держу его портрет в гостиной. Он тоже отправился в путешествие, но не ради помощи обездоленным! Он предал и продал все, что можно. Он стыдился своей Дульсинеи и в конце концов отрекся от нее. Он всеми силами стремился во дворец, заводил дружбу с герцогами и маркизами, лез из кожи вон, чтобы на него обратили внимание. Его оруженосец был ему под стать — пьяница, обжора и предатель.
Санчо вздрогнул и отступил еще дальше.
— Я не называл предателем тебя, — медленно сказал Алонсо. — Я хочу объяснить тебе, Санчо. До выезда осталось два дня. Я не боюсь больше ничего на свете; помешательство обошло меня стороной, а значит, в мире не осталось силы, способной меня удержать.
Санчо, сопя, привел мебель в надлежащее положение, подобрал с пола рассыпавшиеся свечи, заново постелил скатерть, разгладил складочки:
— Сеньор Алонсо… Я таки и есть предатель. Я купился, сеньор Алонсо. Но когда я купился, я еще не знал вас. Я думал, что вы просто останетесь дома. Что это ничего, ничего особенного. Я не хотел, чтобы вы сходили с ума! Я готов сжевать эти проклятые деньги. Сеньор Алонсо, что мне сделать, чтобы вы меня простили?
Алонсо помолчал. Усмехнулся:
— Ты поедешь со мной, оруженосец?
— Сеньор Алонсо, — опустил глаза Санчо, — вот ведь… Вас не зря прозвали — Алонсо Кихано Добрый. Куда мне деваться, сеньор Алонсо… Поеду.
Секунду Санчо смотрел, как на невидаль, на протянутую ладонь. Потом вскочил и пожал ее двумя руками.
…Рыцарь Печального Образа улыбнулся бы и кинул голубенький, сложенный вчетверо листок в печку.
Его отец Диего Кихано улыбаться бы не стал, а письмо утопил бы в отхожем месте.
Значит, он, Алонсо, слабее духом? Суетнее? Мелочнее? Что ему за дело до этого грязного письма, до этих липких денег? Мало ли завистников присылают свои творения по почте, мало ли языков треплют в цирюльне имя Кихано…
Буквы печатные, выведены специально так, чтобы не узнать было почерк. Голубенькая бумага…
Кто-то из своих, подумал Алонсо, и чем дальше, тем труднее было переубедить себя.
В печку, ну! Пока не поздно! Два дня осталось до выезда. Мало ли других дел!
— Да, я заходил в цирюльню, — сказал Санчо, пряча глаза. — Порасспросил осторожненько: цирюльник ничего не знает или делает вид, что не знает. Но скорее всего… мальчик у него работал, посетителям прислуживал. Помню этого мальчонку, все вокруг меня крутился. Он уже пять дней, как не работает. Мать забрала. Я не поленился, по адресу сходил. Никого нет, и дом продается: переехали. Я вот думаю — скорее всего, мальчонка-то мне конверт и подбросил. И не узнать теперь, кто поручил ему.
Алонсо вертел в руках вчетверо сложенный листок.
— Считаю ниже своего достоинства проводить это… расследование. Стыдно.
Санчо подался вперед:
— Господин мой, а давайте я проведу? Я ведь тоже, ну, пострадал, имя мое честное, совесть… И вообще. Мне вот интересно, какая такая скотина посчитала Санчо — продажным! Вам, понимаю, мараться неохота, а мне — чего уж! Расти трава для пса, если лошадь сдохла!
Алонсо молчал.
— А давайте так, будто вы ничего не знаете, — сказал Санчо тоном ниже. — Вы только отдайте письмо.
Алонсо молчал и смотрел на Санчо. Оруженосец аккуратно вытащил сложенный вчетверо листок из его ослабевших пальцев.