Машина желаний - Стругацкие Аркадий и Борис. Страница 10
Профессор молчит.
– Ты Стервятника не знал, в глаза не видел, – говорит Виктор, снова укладываясь, – и меня ты не знаешь. Так что нечего нас ровнять.
– Никто никого не знает, – говорит Профессор, не открывая глаз.
– Почему?
– Потому что век наш весь в черном, – говорит Профессор. – Он носит цилиндр высокий, и все-таки мы продолжаем бежать, я затем, когда бьет на часах бездействия час и час отстраненья от дел повседневных, тогда приходит к нам раздвоенье, и мы ни о чем не мечтаем.
– Это еще что за молитва? – презрительно говорит Виктор.
– Это святой Аполлинер.
– А? А-а… Ну, я не верующий.
– Но в Золотой Круг поверили?
– Так Золотой Круг… Как же не поверить? Одна надежда на него… Ты же и сам поверил, хотя и ученый…
– Да, я поверил. Я вообще склонен верить в страшные сказки. В добрые нет, а в страшные – да… – Профессор вдруг поднимается. – А вам никогда не приходило в голову, что будет, когда поверят все? Когда они все сюда кинутся, тысячами, сотнями тысяч…
– Ну и что? И сейчас многие верят, да поди доберись!
– Доберутся, дружок, доберутся. Один из тысячи, а доберется. Стервятник ведь добрался… А Стервятник еще не самый плохой человек. Бывают люди пострашнее… Им не золото нужно, и семейных дел у них никаких нет. Они будут мир исправлять, голубчик! Всех людей на свете переделывать по своей воле… Вы представьте только, сколько их среди нас, все эти несостоявшиеся императоры всея земли, фюреры всех мастей, великие инквизиторы, фанатики, благодетели человечества, просто сумасшедшие… Думали вы об этом?
– Нет, – ответил Виктор презрительно. – Плевать я на них хотел.
– Напрасно. Вы о них не думаете, но они-то о вас думают. Вы представьте себе на минутку, что вы нашего писателя довели-таки до Круга… Ведь он же всех ненавидит, ведь у него идеал какой – пустая зеленая земля, тишина и покой, кладбище… Я думаю, что он и сам это понял. Поэтому он и остался…
Некоторое время они молчат. Виктор задумчиво сковыривает с себя ошметки засохшей грязи.
– Нет, – говорит он. – Не знаешь ты людей, Филипп, поэтому и философию разводишь. Он, конечно, может и придет к Золотому Кругу, чтобы всю землю переделать, да ничего у него не выйдет, потому что на самом деле на землю ему плевать, а нужна ему баба, водка нужна и денег побольше… ну, в крайнем случае, чтобы у его начальника морда через пупок проросла… Фанатизмы все эти, фюреры – откуда все это берется? Либо его бабы не любят, либо желудок плохо варит и изо рта у него воняет, вот он и бесится. Вот ты – зачем идешь?
Профессор криво усмехается.
– Н-ну, не ради баб, во всяком случае.
– Да я и сам знаю, что не ради баб. Научное что-нибудь? В экспедицию тебя не взяли, вот ты и решил им всем доказать. И правильно. Правильно! Понимаешь? Не мир переделывать пришел, а свои личные дела поправить, открытие какое-нибудь сделать, чтобы все ахнули. Вот, мол, оказывается у нас Филипп-то какой, дать ему мировую премию! Так?
– Ну, допустим…
– Да не допустим, а так это все и есть! Что я зря, что ли, в вашем институте два года жалованье получал? Я вас всех как облупленных знаю… Хочешь – скажу, что у тебя там в рюкзаке?
Профессор тщательно протирает единственное стекло своих очков.
– Ну, скажите, – произносит он, не поднимая лица.
– Приборы какие-нибудь! Анемометры, понимаешь, радиометры, амперметры, вариометры… Вы же из-за них задавиться готовы. Стервятник из-за золота, а вы из-за этих своих железок с циферблатами! Понаставишь все это свое добро на Золотой Круг и начнешь показания снимать, и ничего тебе кроме этого не надо… Ну, угадал? Потонуть ведь был готов, но не бросил…
Профессор надевает очки и с вызовом смотрит на него.
– Угадали, но не совсем. Это экспресс-лаборатория. Автомат.
Виктор смеется, очень довольный.
– Ну, автомат. Какая разница? Телеметрия, значит, еще лучше. Вернешься домой, натянешь белый халат, а оно тебе отсюда все само передает… Так что ты мне тут не философствуй, старичок. Все мы человеки, все мы одним миром мазаны. Ты, понимаешь, на Золотом Круге можешь счастья человечеству пожелать, но Золотой-то Круг – он только СОКРОВЕННЫЕ желания выполняет!
Они идут через кремнистую пустошь, направляясь к желтым отвалам карьера, к задранному, красному от ржавчины ковшу экскаватора. Профессор идет впереди. Он сильно прихрамывает и опирается на жердь.
Они стоят на краю карьера и смотрят вниз, и на грязных их лицах мерцают желтые отблески от Золотого Круга.
Слева – пологий спуск в карьер, разбитый гусеницами и колесами грузовиков. У начала спуска стоит, покосившись на груде выветрившейся породы, экскаватор с задранным ковшом.
– Другого спуска нет, – говорит Виктор. – Здесь кругом «комариные плеши» и всякая другая дрянь…
Профессор вытирает лицо дрожащей ладонью.
– А если попробовать с обрыва, на веревке?
– Я же тебе объясняю, чудак: нельзя. Верная смерть.
Они говорят тихо и даже как-то равнодушно – усталые, вымотанные вконец люди, изнемогающие под беспощадным солнцем.
– А здесь – не верная?
– А здесь – пятьдесят на пятьдесят.
Профессор снова вытирает лицо и смотрит в сторону спуска. Широкая дорога, избитая гусеницами и колесами грузовиков. Ничего страшного, ничего угрожающего.
– А что здесь – огонь, ток?
– Не знаю, – говорит Виктор. – Знаю только, что первый проходит пятьдесят на пятьдесят, а второй – на все сто.
– Это как там, в трубе?
– Примерно.
Профессор смотрит на Виктора.
– Значит, ты для этого меня и взял?
– Да.
Профессор отводит глаза и снова смотрит на спуск.
– А если я не пойду?
– Тогда я тебя убью, – спокойно говорит Виктор. Профессор криво усмехается. – Тебя убью, – продолжает Виктор, – а экспресс-лабораторию твою измельчу на кусочки. Это тебе мое слово.
Профессор медленно стягивает рюкзак и расстегивает клапан. Обнажается верхняя часть массивного цилиндра, тускло отсвечивающего металлом на солнце. Там нет ни циферблатов, ни шкал. Только диск наподобие телефонного в центре верхнего днища.
Профессор медленно набирает четырехзначный номер. Раздается тихий щелчок.
– Ну, положим, такую штуку на кусочки не измельчишь… – замечает он.
– Ничего, я уж постараюсь, – говорит Виктор. – Ты уж мне поверь. У меня с собой, между прочим, на всякий случай динамитная шашка. Вот уж не думал, не гадал, для какого дела она мне понадобится…
Профессор выпрямляется.
– Насчет пятьдесят на пятьдесят, – говорит он, – ты, конечно, врешь…
Виктор мотает головой.
– Нет, – говорит он. – Если Стервятник не наврал, то и я не наврал.
Профессор, теперь уже не отрываясь, смотрит на спуск.
– Глянуть смерти в лицо, – бормочет он, – сами мы не могли. Нам глаза завязали и к ней привели… Может быть, хоть жребий бросим все-таки?
– Нет. Жребий мы бросать не будем. Это не игра. Это вы все в игры играете, а мне нельзя. У меня дочка калека. Я по Зоне ходил, а она за это расплачивается. Ребенок. Дразнят ее. И ничего нельзя сделать. Все, что приносил, на докторов ухлопал. Все без толку. Они уже и не обещают ничего. У меня это последняя надежда. Мне рисковать нельзя. Иди, Филипп, иди. Не бойся. Все обойдется. Иди.
Профессору очень страшно. Он делает несколько шагов к спуску, и видно, как у него подгибаются ноги. Потом он останавливается и стоит, понурив голову. Виктор вынимает из кармана нож и, заведя руку за спину, щелкает выскочившим лезвием.
– Это больно? – спрашивает Профессор, не оборачиваясь.
– Нет, – говорит Виктор. – Нет! И не почувствуешь ничего… Да что я говорю – ничего с тобой не будет! Иди, старик, иди!
И Профессор идет. Сначала медленно, спотыкаясь на колдобинах, затем все быстрее и быстрее, и вот он уже бежит, выставив перед лицом согнутую руку.
Виктор отворачивается. Глаза его крепко зажмурены, кулак с зажатым в нем ножом он прижимает ко рту, голова его втягивается в плечи. Несколько секунд он еще слышит за спиной удаляющееся буханье подкованных сапог Профессора, а потом этот звук внезапно обрывается, и раздается короткий сдавленный вопль. Виктор прижимает к ушам ладони, и к его ногам падают и вдребезги разбиваются очки.