Мир приключений 1962 г. № 8 - Платов Леонид Дмитриевич. Страница 48
— Салага! — проворчал Лапоногов. — Поломает мне инструмент. Будь здоров, браток!
Он выставил руку, но не протянул Вадиму, а тряхнул в воздухе, лихо щелкнув пальцами.
— Слушайте, — чуть не крикнул Вадим. — Там вещи…
До сих пор он не знал, нужно ли упоминать о них. Вырвалось в отчаянии.
— Вещи? Какие вещи?
Лапоногов снова шагнул к Вадиму.
— Всякие, — зашептал Вадим, обрадованный результатом. — Шелковое все. «Тип-топ», заграничное.
— Куда дел?
— Никуда я не дел. — Вадим поморщился, жесткие пальцы сжали ему плечо.
— Растрепал всем, салага?
— Не трепач! — Вадим высвободился, в нем поднималась злость.
— Тихо ты! Тихо! Понял? Если ты ему друг…
— Я-то друг! — отрезал Вадим.
— И я тоже. А ты как считаешь? Ты не тарахти, понял? Мое дело тут сторона, меня это барахло не касается. Главное, Валюху не подвести.
«Врет, — подумал Вадим. — Касается!»
— Народ знаешь какой! Всех собак навешают, понял? И, главное, по-глупому, зазря. Так ты не гуди, ладно? — Он обнял Вадима. — Мы с тобой поглядим, что за барахло. Есть? Ты жди меня, жди в комнате Договорились? Я этак через полчасочка к тебе…
— Приходите, — сказал Вадим.
Он не видел, как Лапоногов вбежал в лабораторию, скинул спецовку, надел плащ и осторожно, медленно, озираючись, двинулся следом.
Вадим шел, ничего не видя вокруг. Он был ошеломлен, растерян. Он ежился, точно рука Лапоногова еще давила плечо. Противный он! Потом возникла обида на Валентина. Правда, они не клялись в дружбе, но все-таки… Целую зиму Валька жил рядом, спал рядом на койке. И вот оказывается — жизнь-то у них не общая. Странно, читал Блока, сокровенные свои мечты высказывал как будто…
Их комната стала чужой. Казалось, что в воздухе носится предчувствие беды…
3
В порту, в здании комендатуры, из своего кабинета, выходящего окнами на причал, заставленный бочками с норвежской сельдью, подполковник Чаушев говорит по телефону.
— Правильно, — кивает он. — Правильно, Иван Афанасьевич. Зайди!
Потом Чаушев оборачивается к лейтенанту Стецких. Рисунок на листке блокнота закончен.
— А вы сразу — взыскание! — произносит Чаушев с укором.
Стрелка, пересекшая реку, пароход и портовый причал с пакгаузами, уперлась в обширный квадрат. «Институт» — написал Чаушев внутри квадрата и подчеркнул два раза. Да, вероятно, таково направление сигналов, перехваченных рядовым Тишковым.
Стецких почтительно смотрел. Никогда нельзя было угадать, принял ли он к сердцу сказанное. Это раздражало Чаушева. Одно только вежливое, послушное внимание изображалось на красивом, чересчур красивом лице лейтенанта.
— Что мы можем требовать от солдата! — сказал Чаушев сердито. — Его задача…
Впрочем, этого еще недоставало… Растолковывать офицеру, прослужившему уже почти год, задачу младшего в наряде. Он же помогает старшему, то есть часовому, стоящему у трапа, и не должен отходить далеко. А пароход непрозрачный. Пора лейтенанту знать порт, знать наизусть все причалы и посты. Где находится солдат, что он обязан видеть и что он может заметить лишь случайно.
— Спасибо, поймал хоть часть морзянки… Я вот хочу вас спросить, товарищ Стецких. Долго ли вы будете у нас… прямо скажу… новичком?
Стецких покраснел.
— Вам не нравится, что Бояринов вас обходит, — продолжал подполковник. — Да, да, задело вас, я же не слепой! И хорошо, что задело! Вы в штабе, а он в подразделении, вы по службе выше его, а совета он у вас не просит. У меня просит…
— Я не фигура, — сдавленно проговорил Стецких и еще гуще залился краской.
— Вот как? А почему не фигура? Кто мешает стать фигурой? Недоумеваю, товарищ Стецких. У вас образование, культура. — Чаушев отодвинул блокнот, аккуратно вставил карандаш в вазочку. — В части внешнего вида я вас в пример ставлю другим. Тому же Бояринову. «Вот, говорю, лейтенант всегда подтянут, выбрит на отлично»… Чем это вы душитесь?
— Одеколон, — поспешно отозвался Стецких. — Наш, отечественный.
Он хорошо знал недоверие начальника ко всему заграничному — давнее, ставшее инстинктом.
— Запах приятный, — улыбнулся Чаушев.
— Лимонный, — пояснил лейтенант.
— Представьте, я определил сам, — ответил Чаушев, не выдержал и рассмеялся.
Стецких иногда попросту забавен. Нет, его нельзя назвать карьеристом — это мрачное слово, звучащее как диагноз болезни, как-то не идет к нему, особенно сейчас. Наивное, мальчишеское честолюбие, бьющее через край. Но если разумно не направить…
— Еще огромный плюс — вы языками владеете. Все данные есть у человека.
Лейтенант напрягся. Слова Чаушева задели его за живое. Должность у Стецких временная, его назначили на место офицера, выбывшего в госпиталь. Офицер тот лежит третий месяц и, по-видимому, не вернется сюда.
— Все же разрешите полюбопытствовать, — начинает он. — Вы сказали, что иначе поступили бы в данном случае с сигналами… А конкретно как?
— Не поняли?
— Никак нет.
Гулкие шаги раздаются в коридоре. Это Бояринов. Его слышно издали. Он входит, стуча каблуками, плотный, очень широкий в плечах. Все на нем тяжелое, как железо, — сапоги, начищенные до тусклого блеска, длинная темно-серая шинель.
Одна пуговица у Бояринова повисла. И, хотя Стецких слушает доклад старшего лейтенанта с любопытством, он не может отделаться от лукавого ожидания. Ведь начальник видит пуговицу, несомненно видит. Не отпустит без замечания.
Хорошо ли так радоваться? Лейтенант в глубине души посмеивается над собой. Есть как бы два Стецких: один, постарше, точно держит за руку другого, поймав на озорстве.
Бояринов считает, что сигналы предназначались кому-то на пароходе «Вильгельмина». «Вполне допустимо, — думает Стецких. — Бояринов особой смекалкой не блещет. А начальнику он нравится!»
Чаушев одобрительно наклонил голову и передал старшему лейтенанту свой рисунок.
— Точно! — сказал Бояринов.
— Скрытно от наряда, — подхватил Чаушев.
— Именно, что скрытно, — вторит старший лейтенант, сильно нажимая на «о».
«Подумаешь, находка! — иронизирует Стецких про себя. — Ведь Соколов извещен. Пока мы здесь гадаем, Соколов действует. Он давно действует. И теперь там, в комитете, знают, наверное, куда больше, чем мы».
Между тем бояриновское «о» не умолкает. Оно долбит и долбит барабанные перепонки Стецких. Старший лейтенант, оказывается, допускает и другие возможности. Часа два он не спал, бегал ночью по причалам, выяснял, где еще могла быть принята загадочная световая депеша. Был даже за воротами порта. В порту фронт видимости довольно широкий: ряды пакгаузов, в ту пору безлюдных, два парохода у стенки — «Вильгельмина» и «Щорс». А в городе только одно подходящее здание. Оно выше пакгаузов, выше деревьев парка — это институт.
— С пятого этажа свободно, — говорит Бояринов. — Прямо в окна брызнуло.
— Там ведь общежитие? — спросил Чаушев.
— Так точно!
«А дальше что? — откликается про себя Стецких. — Да, видеть могли и на „Вильгельмине“, и на наших судах, у пакгаузов и в общежитии. А кто принял сигналы? Мы не в силах установить, да нам, пограничникам, и не положено…»
— Ты отдохнул, Иван Афанасьевич? — спрашивает Чаушев. — А то домой ступай.
— Порядок, — отвечает Бояринов.
Чаушев подался вперед, схватил пуговицу на шинели Бояринова и слегка дернул.
— Потеряешь.
Ага, заметил! Стецких доволен — справедливость все же существует. А другой раз Бояринову досталось бы… Он и так сконфужен. За небрежность ему уже влетело однажды.
Бояринов встает.
— Насчет Тишкова, — удерживает его начальник. — Как, Иван Афанасьевич, не довольно ему в младших ходить?
— Хватит, товарищ подполковник. Он себя показал неплохо. Парень старательный.
— Пустим старшим.
Наконец Бояринов уходит. Стецких выпрямляется в кресле и встречает спокойный взгляд подполковника.
Чаушев доволен: ему давно хотелось вот так столкнуть лбами этих двух офицеров, таких несхожих. В кабинете остался запах сапог Бояринова. Сапожная мазь и лимон… Чаушев улыбается.