Серебряный век фантастики (сборник) - Михайлов Владимир. Страница 154

– Дед, возьми их назад, – я вытянул часы за цепочку, и они повисли у меня в руках, как гирька убийцы.

– Спрячь, – поморщился он. – Неужели ты думаешь, что я отступлю перед смертью? Я с нею не раз встречался. Это неприятная дама, не скрою, но можно стать сильнее ее. Тем более когда знаешь, что жизнь и смерть относительны.

– Как? – не понял я.

– Это следствие феномена часов. Ты еще не понял? Значит, ты не дал себе труда подумать над ними. Слушай меня внимательно. Это все чисто логические умозаключения.

И дед прочитал мне теорию часов, то есть теорию пространства-времени, которую он вывел из свойств этого удивительного прибора. Конечно, это не было строгой физической теорией – дед не обладал для этого необходимыми знаниями, – но кое-какие понятия об относительности пространства-времени он имел, что, кстати, меня удивило.

Дед сказал, что время – не единственно. Времен – бесчисленное множество. Точнее – временны2х пространств, как он выразился: это то же самое, что четырехмерное время-пространство у Эйнштейна, с той лишь разницей, что там оно одно, а на самом деле их бесконечно много. Правда, я уже предупреждал, что означают слова «на самом деле». Все эти пространства пересекаются в одной-единственной точке. Эта точка и есть мои часы, как вы догадались. Каждое временно2е пространство можно сравнить с пленкой бесконечного кинофильма, где кадрик за кадриком зафиксированы все состояния Вселенной. С помощью часов мне удается совмещать кадрики разных пространств, будто прикладывая одну пленку к другой, и перескакивать из кадрика в кадрик.

Далее я живу уже в новом пространстве, но с тем, старым, ничего не случилось. Кино крутится дальше. Более того, своим прыжком я порождаю новое временное пространство. Если я впрыгиваю в кадрик своей жизни где-то впереди, как это случилось, когда я попал в казарму, то я лишь мгновенье существую в нем, а дальше кино раздваивается: тот человек, который назывался Сергеем Мартынцевым и дослужился до ефрейтора, с твердой памятью и военными навыками, скорее всего успешно отразил атаку неприятельских танков, а я, впрыгнувший в кадр его жизни совсем из другого времени, повел кино по другому пути и вынужден был бежать, оставив себя в лесу с автоматом в совершенно беспомощном состоянии. Следовательно, там, в будущем, сейчас крутились два сходных кино: в одном – бравый ефрейтор Сергей Мартынцев отражал атаку, а в другом – тот же ефрейтор, внезапно потерявший память и воинский опыт, скорее всего, позорно бежал с поля боя, бросив автомат, и должен был за это предстать перед судом военного трибунала.

Существенная разница, не правда ли?

– Так, значит, меня… нас много? – пробормотал я.

– И тебя много, и меня много, и всех – очень-очень много, – весело сказал дед. – Беда только в том, что мы не знаем о существовании друг друга. Иногда слабо догадываемся: все-таки пространства влияют одно на другое. Тогда возникает слабая догадка, воспоминание, будто это уже с тобою было когда-то… Дежавю.

– Что? – спросил я.

– Дежавю. Ложная память… Отсюда же предчувствия и сбывшиеся предсказания. Каждый из нас живет бесконечное количество жизней. В близких пространствах они более или менее совпадают, в далеких – расходятся. Может быть, в каком-нибудь дальнем пространстве я еще не родился. А в другом и не явлюсь на свет никогда… И тех, и других пространств – бесконечность. Следовательно? – спросил он, как наш учитель математики.

– Следовательно… – тупо повторил я.

– Следовательно, бесконечное число моих «я» существовало, существует и будет существовать всегда! – эффектно закончил дед.

С минуту до меня доходило.

– Так это же… бессмертие… – пробормотал я.

– Правильно. Бессмертие, – дед почему-то подхихикнул. – Только от такого бессмертия мне ни тепло, ни холодно, поскольку я не общаюсь с другими своими «я».

– Так вот же. Общайся, – я опять протянул ему часы.

– Нет, Сережа, – он отстранил их. – Я уже выбрал. Негоже на старости лет… – дед не договорил.

Он сделался серьезен, ушел в себя. Мы долго молчали.

– Значит, мне осталось совсем немного… – наконец произнес он. – Ну что ж… Надо доделать свои дела. Ступай, Сергей.

Он уселся за стол, придвинул к себе тетрадь. Я поднялся тоже и стоял рядом, как истукан, не в силах тронуться с места.

– Ступай, ступай! – недовольно сказал он.

Я деревянно наклонился к нему, чтобы поцеловать.

– Вот еще новости! В гробу поцелуешь! – раздраженно ответил он, отмахиваясь от меня, как от мухи.

Я поспешно покинул комнату.

Потянулись томительные дни, каждый из которых приближал роковую дату. Я не видел выхода из создавшегося положения. Не допустить смерти деда можно было лишь одним способом: самому прекратить жить. Нет, не убивать себя, упаси Бог, а просто болтаться по пространствам времени в пределах тех четырех месяцев, что прошли от моего дня рождения. Я перестал есть и выходить на прогулки. Напрасно меня вызванивали друзья по телефону, не понимая, что со мною случилось. Мама, конечно, тоже заметила, но даже она не почувствовала, что таится за моею апатией.

– Сережа, что с тобой? – спросила мама, когда я в очередной раз отказался обедать.

– Он влюбился. Точно, – сказала Светка.

– Не похоже… – с сомнением сказала мама.

Оставалось два дня. Я чувствовал себя одновременно как приговоренный к смерти, которому сообщили дату исполнения приговора, и как судья, подписавший этот приговор. В первый раз я оценил мудрость и милость природы или судьбы, не знаю, держащей нас в неведении относительно смертного часа. Притом, что мы уверены в его неминуемости, ибо никому не удалось его избежать, мы живем спокойно и даже веселимся, благодаря сущему пустяку – неосведомленности о часе ухода. Точное его знание, даже если час этот отодвинут на сто лет – парализует. Ты перестанешь жить, лишь будешь сто лет считать, сколько тебе осталось.

Оказалось, что это справедливо по отношению не только к себе, но и к близким.

В момент наиболее мучительных раздумий позвонил дед.

– Сережа, ты еще тут? – спросил он.

– В каком смысле?

– Ты не пробовал прыгнуть вперед?

– Нет.

– Напрасно. Это тягостная процедура, поверь мне, и лучше будет, если ты ее избежишь. Мне много раз приходилось провожать близких и друзей.

Со стороны можно было подумать, будто он говорит о проводах на вокзале.

– Улетай, мой мальчик. Тебе еще предстоит много испытаний, – продолжал он.

– Что ты говоришь?! – с досадой закричал я, но тут же вспомнил, что разговариваю с человеком, который послезавтра умрет. – Дед, милый, я не знаю, как тебе сказать… Зачем ты мне их подарил? Что мне теперь делать?

Я едва не заплакал, как первоклассница, ком стоял в горле.

– Ага, я же тебя предупреждал! – ехидно отозвался дед. – Сам виноват. Нечего было их крутить. Экспериментатор! Давай уматывай отсюда, чтобы я тебя больше не видел!

Он прогонял меня в другое пространство.

– Как же «уматывай»? Я же не на ракете, в самом деле… Здесь же останется другой «я»…

– Вот он меня и проводит, – тихо сказал дед. – Прощай, мой мальчик. Не возвращайся больше ко мне, не надо…

Я не мог ответить, горло сжало.

Я стал готовиться в дальнюю дорогу. Я сразу понял, что прыгну далеко, чтобы раз и навсегда проститься с неудачами юности, начать новую жизнь и забыть о волшебном даре, полученном в подарок от деда.

Можно было, конечно, перепрыгнуть неприятную процедуру похорон и явиться первого сентября в десятый класс, как ни в чем не бывало. Но мне это почему-то казалось подлостью. Да и встречаться с друзьями больше не хотелось. Слишком много я накрутил в последнее время, слишком запутал отношения да и сам запутался во времени, чтобы так вот запросто явиться к ним с безмятежной физиономией.

И хотя я точно знал, что они не имеют понятия о моих прыжках и время текло для них обычным путем, поскольку они ничего не помнили о возвратах, мне все же казалось, что каждый мой шаг им известен.