Газонокосильщик [сборник] - Кинг Стивен. Страница 27

— О такой погоде, как сегодня, можно только мечтать, — сообщило радио. — Сухо, тепло, температура чуть выше шестидесяти [19]. Если вы романтик, самое время посидеть на какой-нибудь крыше. Любуйтесь Большим Нью-Йорком, любуйтесь!

Цветочник перевязал вершину конуса скотчем, посоветовал молодому человеку сказать своей даме, что в воду надо добавить немного сахара, если она хочет, чтобы розы стояли дольше.

— Я ей скажу, — кивнул молодой человек, протягивая пятерку. — Спасибо вам.

— Такая работа, мой юный друг. — Цветочник вернул ему доллар и два четвертака. Улыбка погрустнела. — Поцелуйте ее за меня.

По радио «Четыре времени года» запели «Шерри». Молодой человек убрал сдачу в карман и зашагал дальше, с широко раскрытыми глазами, в ожидании скорой встречи с любимой, не оглядываясь, не обращая внимания на бьющую на Третьей авеню жизнь. Но какие-то образы откладывались в сознании: мать с коляской, в которой сидел перепачканный мороженым малыш. Девочка, прыгающая через скакалку. Две женщины у прачечной с сигаретами, обсуждающие чью-то беременность. Группа мужчин у магазинной витрины, в которой стоял цветной телевизор с огромным экраном и табличкой с указанием цены: транслировали бейсбольный матч. Лица игроков позеленели, а травяное поле, наоборот, краснело. «Нью-Йорк» бил «Филадельфию» со счетом шесть — один. Завершался последний, девятый, иннинг.

Молодой человек шагал и шагал с букетом в руке, не замечая, что две женщины у прачечной прервали разговор и провожают взглядом и его, и чайные розы: дни, когда им дарили цветы, остались в далеком прошлом. Не заметил он и того, как молодой коп-регулировщик свистком остановил транспортный поток на пересечении Третьей авеню и Шестьдесят девятой улицы, чтобы он мог перейти дорогу. Коп только-только обручился и узнал мечтательное выражение, которое в последнее время постоянно видел в зеркале по утрам, когда брился. Он не заметил и двух девочек-подростков, которые прошли мимо него, оглянулись и захихикали.

На пересечении с Семьдесят третьей он остановился, повернул направо. Улица с кирпичными жилыми домами и итальянскими ресторанчиками на первых этажах уже погрузилась в полумрак. В трех кварталах впереди дети играли в палочки-выручалочки. Молодой человек так далеко не пошел, миновав квартал, свернул в узкий проулок.

В небе уже заблестели звезды, в проулке меж высоких стен царствовала ночь. Молодой человек замедлил шаг. Из-за какого-то мусорного контейнера, в проулке их хватало, донеслось яростное мяуканье: уличный кот выводил любовную серенаду.

Молодой человек нахмурился, посмотрел на едва различимый в темноте циферблат часов. Четверть восьмого. Норме пора бы…

И тут он увидел ее, выходящую навстречу со двора, в темно-синих слаксах, блузе в синюю и белую полоску. У него перехватило дыхание. Такое всегда случалось с ним, когда он видел ее. Его словно пронзало током… она выглядела такой юной.

Лицо его озарила улыбка, сияя, он поспешил к ней.

— Норма!

Она вскинула голову, заулыбалась… но по мере того как сокращалось расстояние между ними, улыбка блекла.

Да и он уже не так сиял, его что-то обеспокоило. Лицо над матроской внезапно расплылось. Стало совсем темно… Может, он ошибся? Да нет же! Это Норма.

— Я принес тебе цветы. — Вздох облегчения вырвался из его груди. Он протянул ей бумажный конус с розами.

Она бросила на них короткий взгляд, вновь улыбнулась, вернула букет.

— Спасибо, но вы ошиблись. Меня зовут…

— Норма, — прошептал он и выхватил из кармана молоток с короткой рукояткой, который лежал там все время. — Я принес их тебе, Норма… только тебе… всегда тебе.

Она подалась назад, лицо — круглое белое пятно, рот — черная дыра, зев пещеры ужаса. Конечно, она — не Норма, Норма умерла, мертва уже десять лет, но сейчас это и не важно, потому что она собиралась закричать, и он взмахнул молотком, чтобы остановить крик, убить крик, и когда он взмахнул молотком, букет выпал из его руки, бумажный конус раскрылся, красные, желтые и белые розы рассыпались меж мусорных баков, где справлялись кошачьи свадьбы, где коты пели своим дамам.

Он взмахнул молотком, и она не закричала, но она могла закричать, потому что она — не Норма, ни одна из них не была Нормой, и он взмахивал молотком, взмахивал молотком, взмахивал молотком. Она — не Норма, и поэтому он взмахивал молотком, как и пять раз в недавнем прошлом.

Какое-то время спустя он сунул молоток во внутренний карман пиджака и попятился от тела, кулем лежащего на брусчатке, от чайных роз, валяющихся в грязи. Он повернулся и покинул узкий проулок.

Стемнело окончательно. В палочки-выручалочки уже не играли. Если на его костюме и остались пятна крови, они растворились в темноте, мягкой вечерней майской темноте, и ее звали не Норма, но он знал свое имя. Его звали… звали…

Его звали любовь.

Его имя — Любовь, и он шагал по этим темным улицам, потому что Норма ждала его. И он ее найдет. Не сегодня, так в ближайшие дни.

Он заулыбался. Походка вновь стала пружинистой. Супружеская пара средних лет, сидевшая на крыльце своего дома на Семьдесят третьей улице, проводила его взглядом. Мечтательная задумчивость на лице, легкая улыбка, играющая на губах. Женщина повернулась к мужчине:

— Почему ты уже не бываешь таким?

— Что?

— Ничего. — Она вновь посмотрела в спину уходящему в ночь молодому человеку в сером костюме и подумала, что прекраснее весны может быть только первая любовь.

Грузовики [20]

Я чувствовал, что этот парень, Снодграсс, сейчас что-нибудь отчебучит. Глаза его все более округлялись, белки вылезали из орбит, как у пса, изготавливающегося к схватке. Юноша и девушка, чью старенькую «фьюри» занесло при въезде на стоянку, пытались его вразумить, но он, склонив голову, слушал совсем другие голоса. Кругленький животик Снодграсса обтягивал дорогой костюм, правда, залоснившийся на заднице. Коммивояжер, он ни на секунду не расставался с заветным чемоданчиком с образцами. Вот и теперь чемоданчик лежал у его ног, словно любимая собака, решившая вздремнуть.

— Попробуй еще раз включить радио, — подал голос сидевший у стойки водила.

Повар, он же раздатчик, пожал плечами, включил приемник. Прошелся по всему диапазону, поймав разве что помехи.

— Ты слишком торопился, — упрекнул его водила. — Мог что-то и пропустить.

— Черта с два, — вырвалось у повара-раздатчика, пожилого негра с золотой улыбкой. Смотрел он не на водилу, а через витрину закусочной, на автостоянку.

Там выстроились семь или восемь тяжелых грузовиков с лениво работающими на холостых оборотах двигателями. Мурлыкали они, словно большие коты. Пара «маков», «Хемингуэй», четыре или пять «peo». Трейлеры, обитатели автострад, с номерными знаками разных штатов, со штырями радиоантенн, торчащими над кабинами.

«Фьюри» девушки и юноши лежала колесами вверх в конце длинной колеи, которую сама же и прорыла в гравии, прежде чем превратиться в груду металлолома. У выезда со стоянки замер раздавленный «кадиллак». Его владелец высовывался из разбитого окна, словно дохлая рыба. Очки в роговой оправе повисли на одном ухе.

А посреди стоянки лежало тело девушки в розовом платье. Она выпрыгнула из «кэдди», когда поняла, что им не уйти от погони. Побежала, но шансов на спасение у нее не было. И сейчас от одного взгляда на нее пробивала дрожь, хоть и лежала она лицом вниз. Над телом роились мухи. На другой стороне дороги «форд» впечатался в оградительный рельс. Произошло это час назад. Больше по шоссе не проехала ни одна легковушка. И телефон не работал.

— Ты слишком торопился, — повторил водила. — Тебе следовало…

Вот тут Снодграсс и сломался. Поднимаясь, опрокинул стол, три чашки разбились, просыпался сахар. Глаза коммивояжера раскрылись до предела, челюсть отвисла, он забормотал: