Дети Эдгара По - Страуб Питер. Страница 21

— Мы так не договаривались, — сказал он. Она не могла понять, шутит он или говорит серьёзно.

— А как же тогда это? — прошептала она, проскальзывая между его ног и беря в ладони торчащий пенис. — Ему, кажется, нравится?

Он тихо застонал, прикрыв глаза.

— Попробуй, убеги, — сказала она. — Попробуй, убеги.

Он попытался встать, его тело выгнулось с такой силой, что она в испуге отпрянула. Ремни держали крепко; он всё рвался и рвался, но теперь она сидела рядом с ним, не снимая руки с его члена, а он дышал всё чаще и чаще, и её дыхание тоже учащалось, сердце колотилось, а покалывание над глазами стало почти невыносимым.

— Попробуй, убеги, — выдохнула она. — Попробуй, убеги…

Кончив, он закричал, хрипло, точно от боли, и Джейн закричала вместе с ним, когда судорога пронзила её от виска до паха. Она торопливо наклонилась и поцеловала его в грудь; потом содрогнулась и, отпрянув назад, стала ждать.

Он закричал снова, но его голос внезапно перешёл в пронзительный вопль, когда руки и ноги завязались узлами и начали съёживаться со скоростью горящей верёвки. Последнее, что она увидела, был лежавший на постели гомункулус-многоножка. А потом возник безупречный парусник Papilio krishna, который выполз из складок смятого пухового одеяла, подёргивая лапками и сверкая зелёными чешуйками среди призрачных разводов фиолетового, малинового и золотого тонов.

— Ах ты красавец, красавец, — зашептала она.

Эхо звука донеслось до неё с другого конца комнаты: тихий шелест её кимоно, соскользнувшего с крючка, когда распахнулась дверь. Отдёрнув руку от бабочки, она через открытый проём вглядывалась в гостиную.

Ей так не терпелось затащить Томаса Рейберна в постель, что она забыла закрыть входную дверь на задвижку. Вскочив на ноги, совершенно голая, она дико таращилась на надвигавшуюся тёмную фигуру; лицо приближалось к свече и обретало чёткость, по нему молниями метались чёрные и коричневые тени.

Это был Дэвид Бирс. Запахи дуба и папоротника нарастали, душили, прозрачные, с горькой ноткой этилового спирта. Он нежно прижал её к кровати, жар пронзил её бёдра и грудь, усики, точно языки пламени, взметнулись надо лбом, крылья затрепетали вокруг неё, пока она безуспешно боролась.

— А теперь попробуй, убеги, — сказал он.

Стив Резник Тем и Мелани Тем

Человек на потолке

Всё, что мы собираемся рассказать вам, — правда.

Только не спрашивайте меня, «в буквальном смысле» или нет. Знаю я этот буквальный смысл. Буквальный смысл вечно садится в лужу, когда мне надо объяснить что-то по-настоящему важное. То есть мои сны, то, что творится у меня в голове и ничем не отличается от реальности. А ведь именно там большинство из нас и живёт: в своих грезах, в своих мыслях. Истории, которые разыгрываются в них, все эти притчи и сказки, и есть наша жизнь. С самого детства мне хотелось узнать, как зовут тех таинственных персонажей, которые в них живут. Их героев, демонов и ангелов. Стоило мне дать им имена, и я подошёл бы на шаг ближе к пониманию того, кто они такие. Стоило мне дать им имена, и они стали бы настоящими.

Когда мы с Мелани поженились, то выбрали это имя, ТЕМ. По-цыгански оно значит «страна», а ещё так звали египетского бога, который создал весь мир, дав название ему и всему, что в нём есть, а заодно сотворил и себя самого, назвав одну за другой части своего тела. «Тем» стало именем наших отношений, той неоткрытой страны, которая всегда существовала внутри нас обоих, но стала реальной лишь после нашей встречи.

Многое в нашей общей жизни связано с этим именованием. Мы даём имена вещам, местам и таинственным, тёмным существам. Мы даём имена друг другу и тому, что есть между нами. Придаём ему реальность.

В персонажах страшных рассказов меня больше всего тревожит особая, только им присущая неопределённость. Как бы ясно ни представлял писатель те или иные пугающие образы, но, если они действительно вызывают отклик, если отражают некий глубинный ужас, сидящий в животном по имени человек, — то наш разум отказывается придавать им конечную форму. Чем ближе они к нам, тем размытее их лица, тем явственнее проступают в них черты тех, кого мы боимся на самом деле: вервольф становится стариком из нашего квартала, старик — мясником, мясник — дядюшкой, который приезжал гостить на Рождество, когда нам было пять. Лицо кошмара застывает, но ненадолго, и едва мы успеваем набросать его черты, как оно уже превращается во что-то другое.

Мелани часто будила меня среди ночи и говорила, что в окне нашей спальни или на потолке какой-то человек.

У меня были свои сомнения, но, как хороший муж, я вставал, проверял окно или смотрел на потолок и пытался ее успокоить. Мы проходили через это множество раз, и я уже перестал верить, что она успокоится, несмотря на все мои заверения. Но я всё равно пытался, раз за разом предлагая ей более чем разумные объяснения того, что это тени от веток на ветру пляшут за окном, или что она, внезапно проснувшись от беспокойного или тяжёлого сна, приняла люстру в спальне за чью-то голову. Иногда мои дотошные объяснения её ужасно раздражали. Сквозь дрёму она удивлялась, как это я не вижу человека на потолке. Я что, шутки шучу? Или стараюсь успокоить, хотя и знаю страшную правду?

По правде говоря, вопреки всем стараниям оставаться разумным, я верил в человека на потолке. Верил всегда.

В детстве я был упорным лжецом. Я лгал хитро, я лгал невинно, я лгал с энтузиазмом. Я лгал от смущения и от глубокого разочарования. Самое изобретательное моё враньё появилось на свет в 1960-м, во время президентских выборов. Пока вся страна обсуждала сравнительные достоинства Кеннеди и Никсона, я объяснял своим друзьям, что я — один из пары сиамских близнецов, а мой брат трагически погиб во время операции по разделению.

Возможно, искреннее, чем в тот раз, я не лгал больше никогда, ведь, придумав это, я обнаружил, что горюю по потерянному брату, своей копии. Впервые в жизни я создал правдоподобного персонажа, и он сделал мне больно.

Позже я осознал, что как раз в то время — мне было десять лет — умирало моё прежнее «я», и я медленно превращался в близнеца, который умер и перешёл в другой, лучший, рассказ.

Ложь, которую я придумываю с тех пор и за которую получаю деньги, нередко бывает о таких вот тайных, трагических близнецах и их иной жизни. Жизни, которая снится нам по ночам и почти — но не до конца — забывается с первыми лучами дня.

Так разве мог я, именно я, сомневаться в существовании человека на потолке?

Мой первый муж не верил в человека на потолке.

По крайней мере, он так говорил. Он говорил, что никогда его не видел. Никогда не видел кошмаров по ночам. Никогда не видел, как молекулы движутся внутри древесных стволов, не ощущал расстояния между частицами своего тела.

А я думаю, что всё это он видел, только слишком боялся назвать вещи своими именами. Я думаю, он верил, что если не давать тому, что видишь, имён, то оно перестанет быть реальным. И, по-моему, это значит, что человек на потолке утащил его давным-давно.

В те времена я обычно видела змею, которая ползла по потолку, а потом свешивалась, чтобы обвиться вокруг моей кровати. Я просыпалась, но змея не исчезала — огромная, живая, извилистая и такая завораживающая. Я кричала. Я звала на помощь. Мой первый муж нехотя приходил несколько раз, но, не сумев убедить меня в том, что никакой змеи на потолке нет, перестал.