Дети Эдгара По - Страуб Питер. Страница 25

Я стоял совершенно неподвижно, луч света в моей руке становился всё тусклее: он всасывал его яркость. Значит, человек на потолке был на самом деле ангелом, гонцом между нашими суетными «я» и — да, я напишу это слово, — миром божественного. И меня тревожило то, что я не распознал его ангелическую суть раньше. Мне следовало знать: ведь что есть призраки, как не ангелы с крыльями из воспоминаний, ангелы-вампиры с окровавленными крыльями?

Всё, что мы рассказываем вам здесь, — правда.

А правда бывает разная. Вот правдивая история о том, как человек, или ангел, на потолке убил мою мать, и о том, что я сделал с её телом. А вот о том, как моя несовершеннолетняя дочь влюбилась в человека на потолке и сбежала с ним, мы не видели её несколько недель. И о том, как я сам пытался стать человеком на потолке, чтобы понять его, и закончил тем, что стал пугать своих детей.

Сколько правдивых историй на свете. Сколько возможностей.

Сколько историй на свете. Я расскажу вот эту:

Мелани улыбалась малышу, стоявшему на сиденье напротив, лицом против движения. Он ни за что не держался, а его ротик опасно касался металлической перекладины вдоль спинки. Его матери было не больше семнадцати лет, судя по её вздёрнутому носику, румянам, искристым теням и обрамлённому замысловатой укладкой профилю; Мелани надеялась, что это его старшая сестра, пока не услышала, как он зовёт её «мама».

— Мама, — твердил он. — Мама. Мама. — Девчушка его игнорировала. Его болтовня становилась всё громче и пронзительнее, наконец, весь автобус уже глядел на него, кроме матери, которая старательно отворачивалась. Она жевала резинку.

Закат был прекрасный — персиковый, пурпурный, серый, — и ещё большее очарование придавали ему грязные разводы на автобусном стекле и, по контрасту, ярко-белые и ярко-красные точки передних и задних огней автомобилей, мелькавшие тут и там. Пока они медленно проползали по Вэлли-хайвей, Мелани решила, что огни великолепны, и к тому же почти не движутся.

— Мама! Мама! Мама! — Ребёнок неуклюже качнулся к матери, протянув к ней обе руки, и в это самое мгновение водитель нажал на тормоза. Малыш повалился на бок и ударился о металлическую перекладину ртом. Маленькое пятнышко крови выступило на его нижней губе. Первую секунду ребёнок оглушенно молчал; его мать — всё ещё старательно глядя в сторону, не снимая наушники, ритмично щёлкая резинкой, — очевидно, не заметила того, что случилось.

Потом он завопил. Наконец потревоженная, она яростно обернулась, эпитет уже готов был сорваться с накрашенных губ девочки-вамп, но, увидев кровь на лице сына, она чуть не впала в истерику. Но, хотя она взяла его на руки и принялась вытирать кровь пальцами с длинными наманикюренными ногтями, видно было — она не знает, что делать.

Мелани хотелось дать ей платок, прочесть лекцию о безопасности малыша, и даже — смешно — позвонить в социальную службу. Но не стала. Внутренне кипя, следом за дамой с белыми до плеч волосами она шагнула из автобуса в вечер, подкрашенный персиковыми, пурпурными и серыми цветами неизвестно откуда взявшегося заката и, не менее красиво, — красно-белыми огнями вывески «Сейфвей» [29].

Человек на потолке смеётся надо мной, вечно пребывая на самом краю моего понимания, паря надо мной на своих слоёных крыльях, рассказывая мне о том, что в один прекрасный день все, кого я люблю, умрут, и я тоже умру, и о том, что после моей смерти никто не вспомнит меня, сколько бы историй я ни написал, как бы бесстыдно в них ни исповедался; острыми пальцами он скребёт по стенам, оставляя глубоки порезы в обоях. Он распахивает шторы и показывает мне небо: персиковое, пурпурное и серое, как его открытые глаза, как его рот, как его язык, когда он смеётся громко, как теперь, устремляясь через открытую дверь в комнату кого-то из моих детей.

Женщина с белыми волосами всегда ездила этим автобусом. Она всегда носила одно и то же красное пальто по щиколотку, когда на улице было достаточно холодно. Лицо у неё было мрачное и вечно нахмуренное, но сверкающие белые волосы мягко падали на плечи.

Они всегда выходили на одной остановке, ждали у перекрёстка, когда светофор поменяет цвет, вместе проходили полтора квартала, после чего дама сворачивала к оштукатуренному жилому дому в испанском стиле, где когда-то помещалась церковь — слова «Иисус — свет миру» по-прежнему аркой изгибались над одной дверью, а в симпатичный огороженный дворик выходили окна, явно созданные для витражей. До дома Мелани оттуда было ещё два квартала, и она продолжала свой путь. Они с беловолосой дамой ни разу не обменялись ни словом. Может быть, когда-нибудь она придумает, как начать разговор. Но не сегодня.

Сегодня, как почти всегда, ей хочется только домой. К своим беспокойным домашним, с которыми она в безопасности и которые её гарантированно любят. Часто, сама себе не веря, она начинала пересчитывать количество жизней, в которых она так или иначе принимала участие, и всегда радовалась, когда результаты не совпадали: сегодня её ждали Стив, пятеро детей, четыре кошки, три собаки и целых двадцать три растения. Измученная работой, она всегда могла рассчитывать на новый прилив жизненных сил по возвращении домой.

Человек на потолке поворачивается ко мне и визжит до тех пор, пока с меня не начинает ломтями отваливаться плоть. Человек на потолке просовывает бритвенно-острые пальцы в мои сочленения и суставы, и я сжимаю кулаки и кусаю губы, чтобы не закричать. Человек на потолке ухмыляется, ухмыляется, ухмыляется. Он вонзает обе руки в мой живот, вырывает оттуда внутренности и предлагает погадать, сколько мне ещё жить.

Я говорю ему, что не хочу знать, и тогда он предлагает погадать, сколько жить Мелани, сколько жить каждому из моих детей.

Человек на потолке заползает в мой живот через эту дыру и сворачивается внутри, чтобы стать раковой опухолью, пожирающей мой хребет. Я больше не могу ходить и падаю на пол.

Человек на потолке поднимается к моему горлу, и я больше не могу говорить. Человек на потолке проникает в мой череп, и я больше не могу грезить.

Человек на потолке покидает мою голову, его острые чёрные пятки режут мой язык, когда он выходит у меня через рот.

Человек на потолке начинает пожирать нашу мебель, заглатывая по одному предмету зараз, его сложносоставные крылья бьются в экстазе оргазма, он выпускает в воздух крошечные катыши.

Как мне объяснить, почему хорошим в принципе людям приходят в голову такие вещи? Как мне объяснить, отчего страстная любовь к жене и детям, к самым простым проявлениям жизни сочетается во мне с такими вот образами, стаями врывающимися в мои сны?

Именно потому, что человек на потолке существует, жизнь никогда не утрачивает для меня интерес. Именно из-за таких тёмных, трансцендентных ангелов, которые живут в домах каждого из нас, мы можем любить. Потому что мы должны. Потому что больше нам ничего не остаётся.

Нарциссы цвели вокруг крыльца маленького жёлтого домика в стороне от тротуара. Мелани изумлённо остановилась. Ещё вчера их не было. Запах провожал её до самого угла.

Однажды Стивен подарил ей валентинку размером пять футов на три, где было нарисовано стадо пингвинов, совершено одинаковых, и среди них двое с розовыми сердечками над головами и подпись: «Я так рад, что мы нашли друг друга». Конечно, это было чудо.

Она перешла улицу и вошла в свой квартал. Закат бледнел, улица в его отблесках казалась серебристой. Свет играл со зрением странную шутку: казалось, что холм, на котором стоял дом Мелани, срыт. Мелани улыбнулась и подумала, что сказала бы на это Матильда Макколлум, которая построила его в 1898 году, приказав насыпать специальный холм, чтобы её дом казался значительнее, чем абсолютно такое же обиталище её сестры напротив. Огромный, солидный, неуклюжий викторианский дом из красного кирпича, опутанный разросшимся, если не сказать, одичавшим плющом, он величественно раскинулся на холме. Грандиозный. Неколебимый. Матильда была права.