Дети Эдгара По - Страуб Питер. Страница 56

— Лебедь?

— О… господи… да. Это было ужасно.

— Мадам, вы утверждаете, что вас изнасиловал лебедь?

— Да. Я бы его на опознании узнала.

— Вы не могли бы передать трубочку эээ… мужу?

— Он мне не верит.

— Мне бы хотелось с ним поговорить.

— Я показывала ему перья, следы от когтей. У меня красные рубцы по всему телу и укусы, а он, знаете, что он думает?

— Мадам…

— Он думает, что я его обманула. Что я всё выдумала.

— Мадам, кажется, вы набрали не тот номер. Есть другие горячие линии.

— Вы тоже мне не верите.

— Думаю, вы пережили сильное потрясение.

— Вы не верите, что меня изнасиловал лебедь, так?

— Мадам, вам могут помочь другие люди.

— Нет, вряд ли. Все ведь так любят птиц. Ну, не ворон, конечно, и не соек, про них все знают, что они воруют яйца, а мелким птичкам выклёвывают мозги, но лебедей, лебедей-то все любят, верно?

— Позвольте, я дам вам другой номер, позвоните, пожалуйста, туда.

— Нет, спасибо.

Да, я хорошо помню тот звонок. Он меня тревожит. Что с ней стряслось на самом деле? Или это была шутка? Бывает, люди звонят просто так, из озорства, но я не могу представить, что творится в мозгах у человека, который считает, что позвонить на горячую линию для изнасилованных — это весело. Ну, то есть, пока я разговариваю с таким шутником, та, кому на самом деле нужна моя помощь, не может до меня дозвониться.

Что? А, нет, других звонков в ту ночь не было. У нас же тут не Нью-Йорк, слава богу; два-три изнасилования в год — наша норма.

Значит, она сказала, что её изнасиловал лебедь. Похоже это на правду? Не очень, скажу я вам. Но, знаете… я всё думаю, что мог бы справиться с тем звонком лучше, понимаете? У меня ведь диплом по психологии, вот я и ломаю себе голову, что же там на самом деле произошло? Что символизировал этот лебедь? Ну, то есть птица просто классически красивая, сказки, невинность, всё такое. Иногда я думаю, может, её и вправду изнасиловали?

Что? Нет. Конечно, я не думаю, что это сделала птица. У меня диплом по психологии, а не по сказкам. Ну, то есть я умею отличать воображение от реальности. Это мой хлеб. Женщин насилуют не птицы. Но их насилуют. Иногда я думаю — а что, если так всё и было, понимаете, если её изнасиловали, и это было так ужасно, что она сошла с ума и уцепилась за этот крылатый символ невинности, лебедя. Не хочу вдаваться в скабрезные подробности, но, в конце концов, разве у лебедя такой большой пенис?

Что-что, простите? Нет, разумеется, я вовсе не хочу сказать, что ужас от изнасилования как-то связан с размерами инструмента. Так из какой вы газеты? Мне кажется, я уже достаточно отвечал на ваши вопросы, а вот что вы можете мне сказать об этой девушке, то есть женщине?

Иногда она засыпает прямо на яйце. Моя Леда, некогда столь прекрасная. Почему это случилось с ней? Почему это случилось с нами? Я беру её на руки. Она снова стала лёгкой с тех пор, как снесла эту штуку. Я кладу её на кровать. Веки, дрожа, поднимаются над фиалковыми глазами.

— Моё яйцо, — говорит она, отталкивая меня, — мой ребёнок.

— Шшш, — отвечаю я, — спи. Я посижу на нём, — и сажусь. Я сижу на яйце, ещё хранящем тепло похожего на перевёрнутое сердечко лединого задика, который я, бывало, сжимал в ладонях и называл своей любимой валентинкой, и думаю, какой непонятной кажется мне теперь жизнь, как перепуталось в ней всё знакомое.

Леда спит, чуть похрапывая. Я меняю позу. На яйце не слишком удобно. Даже во сне вид у неё измученный. Я замечаю синеву прожилок, новые морщинки на её лице. Я никогда не верил в то, что её изнасиловали. Тем более — лебедь. И вот, откуда ни возьмись, эта непостижимая штука. Значит, она ничего не выдумала? Если так, то я предал её. И как мне загладить вину? Если нет, и Леда всё же наставила мне рога — старомодное, но такое подходящее в данных обстоятельствах выражение, — то она просто делает из меня посмешище. Слышали бы вы, что говорят парни на работе. Женщины, те просто смотрят и ничего не говорят.

Мне снится ружьё, которого у меня нет. Я целюсь из него туда и сюда. Иногда я охотник в красно-чёрном костюме и подстерегаю лебедей. Иногда я прихожу с ружьём на работу и поливаю пулями офис. Иногда целюсь в зеркало. Иногда я вижу фиалковый глаз Леды. Она не кричит. Её теперь вообще ничего не волнует. Кроме яйца.

Он снимает меня с яйца и несёт к кровати.

— Моё яйцо. Мой ребёнок. — Я посижу на нём, говорит он и садится. Я проваливаюсь в сон. Мне снятся перья, которые падают, как снег. Росчерк крыльев в небе. Бледная белая луна. Розы в моём саду, закрывшиеся на ночь. Свист крыльев. Огромная белая птица. Белая. Мне снится белое. Молчание и пустота. Внутренности яйца. Идеальный мир.

Когда я просыпаюсь, он всё ещё сидит на яйце.

— Ты что, плачешь? — спрашиваю я.

— Да, — отвечает он, точно это подвиг какой.

— Слазь, — говорю я, — теперь я на нём буду сидеть.

— А ты не хочешь знать, почему я плачу? — говорит он.

— Слазь. Не хочу, чтобы ты портил ребёнку настроение своей негативной энергетикой, ему и так уже досталось.

— Леда, прости меня, — продолжает он.

— Слазь! — кричу я. — Слазь! Слазь!

Он встаёт.

В комнату влетает кучка медперсонала.

— Оставьте нас в покое! — ору я.

Он поворачивается к этим медикам, по щекам слёзы катятся, и говорит:

— Нам надо побыть одним.

— Нет! — ору я. — Ты тоже проваливай! Оставьте меня и моего ребёнка в покое! — Тут я хватаю яйцо.

Все так и ахнули.

Яйцо очень тяжёлое. Я прижимаю его к груди.

— Забудьте, что я сказала. Я сама уйду, — говорю я.

Тут эта сестра Хайет делает ко мне шаг, но доктор Хоган, ветеринар, поднимает руку, вроде школьного учителя, который помогает детям переходить дорогу, и она останавливается.

— Мы не хотим, чтобы она повредила яйцо, — говорит он.

Сразу видно, что он ничего не понимает. Повредить яйцо? С какой бы стати? Это же мой ребёнок. Что бы ни натворил его отец, ребёнок за него не отвечает.

Все пятятся назад. Даже мой муж, а значит, его хвалёная любовь была не ко мне. Он любил ту, которую выдумал. Ту гадину, которая могла бы уничтожить ребёнка, чтобы кому-то что-то доказать. Я очень крепко держу яйцо. Выхожу из больницы. Я не ждала, что на улице будут фотографы.