Дети Эдгара По - Страуб Питер. Страница 82

Я крикнул:

— Есть кто живой?

Залаяла собака, невидимая в ближней рощице серебристых берёз, чья лепечущая листва походила на золотистые вафли, и продолжала безостановочно лаять в ответ. Утратив мужество, я пустился в долгий обратный путь к дороге, у которой меня ждала взятая напрокат машина. На один сновидческий миг, вроде дежавю, я, садясь в машину, принял свою ногу за ногу Джули — то есть мне показалось, будто на моей ноге её туфля. Вне всякого сомнения, так сказалось горе, которое я принял ближе к сердцу, чем мне думалось. Со второго взгляда галлюцинация рассеялась.

Её смерть была из тех, которые оставляют нам, живым, недоуменные вопросы. Как могло такое случиться с абсолютно здоровым человеком? Ещё вчера она была здесь, полная жизни, яркая, умная. А сегодня лежит, немая, мёртвая и холодная. Увяла буквально во мгновение ока. Прежде чем мы с матерью повесили трубки, мне удалось выспросить у неё причину смерти. Аневризм мозга. Маленький тромб, словно крошечный аспид, рождённый в сердце розы, пышной алой розы или другого столь же фатоватого цветка, убийственная змейка, которая, раз проснувшись, поняла, что если она хочет жить и дышать, то должна проточить себе путь к свободе. Как давно он спал в мозгу Джули, никто из нас уже не узнает. Её смерть, как заверил доктор нашу мать, была почти мгновенной. Есть доля утешения в том, что моей сестре не пришлось умирать мучительно и долго, и всё же мысль о том, что происходит в сознании умирающего в тот последний миг, из которого складывается это «почти», не даёт покоя. Именно это «почти» и ужасает своими бесконечными возможностями.

Приметы давно минувших дней продолжали проступать за ветровым стеклом, словно орнамент на боках примитивной погребальной урны, и я знал, что, хотя они веселят меня не меньше, чем нежданная археологическая находка, в них ясно отражается моё горе. Мне не терпелось добраться до дома — ночевать мне предстояло в комнате сестры, так как моя спальня давно была превращена в солярий, где Джули холила свои наследственные орхидеи, — однако я ощутил потребность ехать ещё медленнее, чтобы вобрать все подробности того, что я так старательно избегал больше половины жизни.

Канареечно-жёлтый и изумрудно-зелёный змей в виде широкоротого карпа или дракона династии Мин, всплыл, как по знаку режиссёра, из-за деревьев на повороте дороги, и хотя я не мог видеть ребёнка на том конце серебристой бечевы, но с лёгкостью представил, что за листьями стоим мы с Джули и то натягиваем, то отпускаем верёвку. Ведь и у нас в те далёкие дни был змей, очень похожий на этот. Я проехал через каменный мост, прославленный в дни нашего детства, ведь в его сырой тени прятались тролли и горбуны. (Нескольких женщин, обвинённых в ведовстве, повесили на нём в середине позапрошлого столетия, согласно с добрыми старыми обычаями штата Массачусетс.) Мы с сестрой, будучи убеждёнными адептами всего пугающего и жуткого, и нередко предоставленные самим себе, частенько подбивали друг друга спускаться сюда в сумерках и швырять камнями в жившие под мостом тени людей. Однажды, к нашему несказанному удивлению, мы спугнули мужчину, который, вопя и путаясь в спущенных до щиколоток штанах, гнался за нами почти до дома при свете хихикающих звёзд. А вот телефонный столб, к которому мы как-то привязали мальчишку, стрелявшего ворон, наших любимых птиц, позади заброшенного консервного завода. Его негодующие вопли и мольбы и теперь слышались мне в вое ветра за окном машины.

И вот из моря деревьев поднялись церковные шпили, потом один за другим показались очаровательные, обшитые досками домики из нашего детства, и надо всем этим — крыша морга, серая, как пушечная сталь на фоне ярко-синего неба. Восхитительно запахло горящими листьями; в чьём-то саду умирали астры, жёлтые сердцевинки которых служили катафалками осам, изнемогающим в предсмертных агониях; кроваво-красный кардинал исполнял акробатический этюд в ветвях падуба. Мы с Джули любили это всё, и сегодняшний день не отличался от тех, что были десятилетия тому назад. Не знай я наверняка, что это не так, то мог бы поклясться, что время каким-то образом кончилось, и в результате все места, куда забрасывала меня моя профессия археолога, — от Зимбабве до Бонампака [76], от Паленке [77] до Дордони [78], — стали такими же нереальными, как мой кабинет в университетском кампусе, заваленный накопленными за жизнь артефактами и книгами, как моё пристрастие к фильмам нуар и винтажному ширазу [79] и всё остальное, что я считал неотъемлемой частью своего существования. Иными словами, вся моя взрослая жизнь оказалось чередой подделок. Мошенником — вот как я себя почувствовал, а еще — неоперившимся, и в то же время, также внезапно… как бы это выразить?.. освобождённым. От чего именно освобождённым, я сказать не мог. Но ощущение было сильным. Вынырнув из этого недолгого забытья, я обнаружил, что смотрю на бледные тонкие руки Джули, лежащие на рулевом колесе, точно две восковые копии. Моя огромная утрата явно брала надо мной верх. Дыши, подумал я. Соберись, не расслабляйся. И опять мир вернулся ко мне, или я к нему. Нажав на газ, я рванул к повороту, откуда дорога уходила вверх по холму, к кварталу, где ждала меня наша мама.

Вообще-то у Джули был однажды бойфренд. Питер его звали. Питер Родс. Мы знали его всю жизнь, он жил в доме напротив и был почти как член семьи. Все, кто видел его и Джули, не сомневались, что он станет её мужем. Это событие положило бы начало одному из тех браков, которые начинаются в песочнице и заканчиваются лишь на кладбище, что в наши дни немыслимо. Однако мы с Джули с самого начала были сдержанны по отношению к Питеру Родсу, и в глубине души я понимал, что вместе им не бывать. Тем не менее мы втроём любили баловаться со спиритической доской при свечах в подвале. Мелкие паршивцы щекотали вселенную, чтобы она выкашляла нам свои потаённые секреты, лежавшие под нашими пальцами. Я не говорю о ночах, которые мы проводили на улице, в самодельной палатке из карнавального тента, натянутого между стульями с высокими спинками. Мы играли в прятки, в пятнашки, фанты и прочие игры, которые любят дети. Мы вместе учились кататься на велосипедах и вместе пережили подростковый период. Питер сопровождал Джули на выпускной бал, а я в серо-синем фраке и тёмно-коричневых ботинках шёл с Присциллой Чао, милой, застенчивой девчонкой, которая радовалась моему приглашению не меньше, чем я её согласию составить мне компанию, — мне было всё равно, она или другая; мне и вообще не очень-то хотелось идти. Мы вчетвером стояли в конце гимнастического зала, подальше от рок-группы, и наблюдали за одноклассниками, которые, как безумные, молотили руками и ногами в дёрганом свете прожекторов, и за учителями, которые, кивая головами, стояли у длинного стола, накрытого вместо скатерти простынями и заставленного чашами с пуншем, чипсами и сырным печеньем. Теперь, много лет спустя, я понимаю, насколько нормальными — для отщепенцев — должны были мы с Джул показаться всякому, кто взял бы на себя труд приглядеться к нам. Год за годом мы аккуратно держали беднягу Питера на расстоянии, пусть и ближнем, — особенно во всём, что касалось наших из ряда вон выходящих предприятий: он так и не узнал о нашей симпатии к покойницкому дому, его плакальщикам, водителю катафалка, наёмным гробоносцам и всему прочему. Не сомневаюсь, он счёл бы нас более чем странными, если бы узнал о наших кладбищенских скитаниях под полной луной, среди надгробий, поблескивавших под озорными беретками свежего снега. Но что поделать, никто по-настоящему не знал нас с Джули. Узы, возникшие в утробе, окружающим было не постичь, как и не разорвать. Насколько помнится, Питер женился на очень милой женщине, которую встретил на волонтёрской службе в Корпусе мира, — туда он подался, сбежав из Средних Водопадов, когда Джули ответила на его предложение отказом. До сего дня я не держу зла на Питера Родса. Знаю, что и Джули тоже.