Жребий Салема - Кинг Стивен. Страница 33

– Оставьте, мистер Миерс. Идите к себе.

– Но его надо…

– Я сама! – Ее лицо было серьезным и преисполненным благородной печали. – Я раздену его, а утром налью рюмку опохмелиться, чтобы не болела голова. Мне приходилось это делать и раньше. Причем не раз и не два.

– Хорошо, – согласился Бен и, не оглядываясь, отправился к себе наверх. Он медленно разделся и, поразмышляв, не стоит ли принять душ, решил, что нет.

Устроившись в кровати, он долго лежал и смотрел в потолок, не в силах заснуть.

Глава шестая

Город (II)

Весна и осень наступают в Джерусалемс-Лоте так же внезапно, как встает и садится в тропиках солнце. Это может произойти практически мгновенно. Но весна в Новой Англии не лучшее время года: она слишком коротка и своенравна и к тому же склонна к резким переменам и неприятным сюрпризам. И все же в апреле случаются погожие деньки, которые врезаются в память на всю жизнь, вытесняя воспоминания и о канувших в Лету ласках жен, и о беззубых деснах малюток, жадно обхватывающих материнскую грудь. Но в середине мая, когда в семь утра мужчины, прихватив сандвичи на обед, отправляются на работу, а набирающее силу солнце только начинает разгонять утреннюю дымку, уже ни у кого нет сомнений, что через час от росы на траве не останется и следа, а пыль, поднятая колесами проехавшей машины, останется висеть в воздухе не меньше пяти минут. И что к полудню температура на третьем этаже текстильной фабрики поднимется до тридцати пяти градусов и, как в самый разгар июля, по коже побегут маслянистые струйки пота, а на прилипшей к спине рубашке начнет расползаться огромное пятно.

Когда во второй половине сентября на смену иссушающему лету приходит осень, она кажется приехавшим погостить старым другом. Будто он устраивается в вашем любимом кресле, раскуривает свою трубку и рассказывает, где был и чем занимался все то время, что вы не виделись.

Осень длится весь октябрь, а иногда – правда, редко – захватывает и следующий месяц. Дни стоят ясные, а облака, плывущие на восток по темно-синему небу, похожи на белые пароходы, спешащие по своим делам. Ветер дует, не затихая ни на минуту. Он вынуждает ускорять шаг на улице, играет с опавшими листьями и закручивает их в пестрые водовороты. Ветер заставляет испытывать какую-то ноющую боль и лишает покоя. Будто затрагивая в душе некие древние струны, ветер взывает к генетической памяти и нашептывает: Уезжай или погибнешь! Уезжай или погибнешь! Даже дома, укрывшись за прочными стенами, человек не находит покоя: ветер бьется в окна, стучит по карнизам и в конце концов побуждает бросить все дела и выйти посмотреть, что же на самом деле там происходит. И с крыльца будет видно, как по пастбищу Гриффена или Школьному холму скользят тени от облаков, и полосы светлого и темного наводят на мысль, будто это боги забавляются тем, что открывают и закрывают неведомые ставни. А заросли золотарника – самого неприхотливого и самого красивого сорняка Новой Англии – покорно склоняются под порывами ветра, словно многочисленная молчаливая паства. И если не пролетает никаких самолетов, не проезжает никаких машин и ничей дядя Джон не охотится на перепелов в окрестных лесах, то нарушать тишину будут только биение собственного сердца да еще звуки жизни, завершающей свой очередной цикл и ожидающей первого снега, чтобы совершить последние обряды.

В тот год первый день осени (осени настоящей, а не календарной) пришелся на 28 сентября – когда на кладбище Хармони-Хилл хоронили Дэнни Глика.

На церковной церемонии присутствовали только родные, а на кладбище собрались все желающие, которых оказалось немало. Там были и одноклассники, и просто зеваки, и старики, для кого преклонный возраст, постепенно окутывающий их в саван, превращал участие в похоронах почти что в обязанность.

Машины на Бернс-роуд растянулись в длинную извивающуюся вереницу, конец которой скрывался за холмом. Несмотря на яркое солнце, у всех автомобилей горели фары.

Возглавлял колонну украшенный цветами катафалк Карла Формана. За ним двигался старенький «меркьюри» Тони Глика с неисправным глушителем, а потом четыре машины с родственниками по обеим линиям, приехавшим даже из такой дали, как Талсон, штат Оклахома. Среди приехавших проститься был и Марк Питри с родителями (тот самый мальчик, к которому отправились Дэнни и Ральфи в тот вечер, когда исчез младший брат), и Ричи Боддин – тоже с родителями. Мейбл Уэртс сидела на заднем сиденье машины Нортонов и, зажав палку между распухшими ногами, всю дорогу рассказывала о похоронах, на которых она побывала с 1930 года. Приехали проститься Лестер и Гэрриетт Дэрхэл, а также Поль Мэйберри с женой Глинис. Пэт Миддлер, Джо Крейн, Винни Апшо и Клайд Корлисс ехали в машине Милта Кроссена (перед отъездом Милт достал из холодильника упаковку пива, и теперь все молча тянули его из горлышка). Ева Миллер везла в своей машине близких подруг – старых дев Лоретту Старчер и Роду Кэрлесс, а Паркинс Гиллеспи со своим заместителем Нолли Гарденером ехали в полицейском автомобиле Джерусалемс-Лота («форде» Паркинса с выносной мигалкой на приборной доске). Был там и Лоренс Крокетт со своей болезненной женой, и угрюмый водитель автобуса Чарлз Роудс, принципиально посещавший все без исключения похороны, и семейство Чарлза Гриффена, включая его жену и сыновей Хэла и Джека – единственных отпрысков, еще не покинувших родительский кров.

Рано утром Майк Райерсон и Ройал Сноу вырыли могилу и прикрыли извлеченную землю полосками искусственного дерна. Майк зажег поминальную свечу, которую заказали Глики. Как потом он вспоминал, Ройал в тот день не был похож сам на себя. Обычно он шутил по поводу выпавшей работы (и, фальшивя, напевал «Завернут тебя в белый саван и опустят в сырую землю…»), но в то утро держался на редкость тихо и выглядел подавленным. Майк решил, что причиной, видимо, является похмелье – наверняка Ройал со своим дружком Питерсом накануне славно погулял в заведении Делла!

Пять минут назад, завидев показавшийся в миле от кладбища катафалк, Майк распахнул широкие железные ворота, невольно бросив взгляд на острия пик ограды, где несколько дней назад нашел собаку Дока. Оставив ворота открытыми, он вернулся к свежевырытой могиле, где уже ожидал пастор городского прихода Дональд Каллахэн с широкой черной шелковой лентой на плечах поверх сутаны. В руках он держал молитвенник, открытый на заупокойной службе. Майк вспомнил, что кладбище называли «третьей остановкой». Первая была в доме усопшего, вторая – в крошечной городской католической церкви, а последняя – здесь, на кладбище Хармони-Хилл. Конец пути – дальше хода нет.

Он бросил взгляд на яркое пятно пластиковой травы и почувствовал, как по спине пробежали мурашки. И почему этот атрибут является таким обязательным на всех похоронах? Искусственный дерн выглядел тем, чем и был на самом деле – дешевой имитацией жизни, прикрывающей тяжелые комья сырой земли, которая являлась окончательным уделом всех и вся.

– Отец, они подъезжают, – сообщил он.

Каллахэн был высоким мужчиной с пронзительными голубыми глазами, красноватой кожей и тронутыми сединой волосами. Хотя Райерсон и перестал посещать церковь в шестнадцать лет, из местных служителей культа Каллахэн нравился ему больше других. Методистский пастор Джон Гроггинс был лицемерным ничтожеством, а Паттерсон из Церкви Иисуса Христа Святых последних дней – самый настоящий псих. На похоронах одного из церковных дьяконов пару лет назад он буквально упал на землю и забился в судорогах. А Каллахэн казался вполне адекватным священником: его панихиды отличались размеренностью и спокойствием, несли утешение и никогда не затягивались надолго. Райерсон сомневался, что красные прожилки на щеках и носу пастора появились от усердных молитв, но даже если тот и позволял себе пропустить рюмку-другую, то что в этом такого? Еще чудо, что, живя в таком мире, священники не попадают в психушку!