История Лизи - Кинг Стивен. Страница 11

– Колокольный звон движется по улице Ангелов, – говорит Блонди (говорит Герд Аллен Коул), который большую часть семнадцатого года своей жизни провёл в дорогой частной психиатрической клинике в Виргинии, откуда его выписали с диагнозом «здоров». Лизи слышит каждое слово. Они долетают до неё сквозь шум толпы, гул разговоров с той же лёгкостью, с какой острый нож разрезает кекс. – Этот давящий звук всё равно что дождь по жестяной крыше! Грязные цветы, грязные и сладкие, вот как колокола звучат в моём подвале, как будто ты этого не знаешь!

Правая кисть, которая чуть ли не вся состоит из длинных пальцев, движется к подолу белой рубашки, и Лизи точно понимает, что сейчас произойдёт. Понимание приходит к ней от телевизионных образов (Джордж Уоллес Артур Бреммер) [22] из детства. Она смотрит на Скотта, но Скотт разговаривает с Дэшмайлом. Дэшмайл смотрит на Стефана Куинслен, да, раздражение, написанное на лице Дэшмайла, говорит фотографу: «Хватит! Достаточно! Фотографий! Для одного дня Спасибо!» Куинсленд смотрит на фотоаппарат, что-то там поднастраивает. «Тонех» Эддингтон уставился на блокнот, что-то записывает. Лизи ловит взглядом копа в рубашке цвета хаки с бляхой на ней. Коп смотрит на толпу, да только на другую часть долбаной толпы. Такое невозможно, не может она видеть всех этих людей и Блонди, но она может, она видит, видит даже, как двигаются губы Скотта, произнося слова: «Думаю, всё прошло очень даже неплохо», – эти слова он часто произносит после подобных событий, и о Боже, и Иисус Мария, и Иосиф-Плотник, она пытается выкрикнуть имя Скотта и предупредить его, но горло перехватывает, оно превращается в сухую, шершавую трубу. Лизи не может вымолвить ни слова, а Блонди уже задрал подол большой белой рубашки, и под ним пустые петли для ремня, плоский безволосый живот – живот форели, а к белой коже прижата рукоятка револьвера, которую обхватывают его пальцы, и она слышит, как он говорит, приближаясь к Скотту справа: «Если это закроет губы колоколов, работа будет закончена. Извини, папа».

Она бежит вперёд или пытается бежать, потому что ноги словно приклеились к земле, а впереди чьи-то плечи – это студентка, в топике на бретельках, волосы перевязаны широкой белой лентой, на ней надпись «НАШВИЛЛ» синими буквами с красной окантовкой (видите, как она всё подмечает), и Лизи отталкивает её рукой, которая сжимает серебряную лопатку, и студентка недовольно восклицает: «Эй!» – да только звучит это «эй» медленно и растянуто, словно запись для пластинки 45 оборотов в минуту проиграли на 33 с третью оборотов, а то и на 16. Весь мир ушёл в горячий дёготь, и целую вечность студентка с бретельками топика на плечах и «Нашвиллом» в волосах заслоняет от неё Скотта. Лизи видит лишь плечо Дэшмайла. И Тони Эддингтона, который пролистывает свой чёртов блокнот.

Потом студентка открывает обзор, и Лизи вновь видит Дэшмайла и своего мужа, видит, как голова ассистента профессора поднимается, а тело напрягается. Лизи видит то, что видит Дэшмайл. Лизи видит Блонди с револьвером (как потом выясняется, это «ледисмит» калибра 0,22 дюйма, изготовленный в Корее и купленный на распродаже в южном Нашвилле за тридцать семь долларов). Во времени Лизи всё происходит очень, очень медленно. Она не видит, как пуля вылетает из ствола (можно сказать, не видит), но слышит, как Скотт говорит негромко, растягивает слова, так что на всю фразу у него уходит секунд десять, а то и пятнадцать: «Давай обговорим это, сынок, хорошо?» А потом она видит, как дульная вспышка жёлто-белыми лепестками расцветает на срезе никелированного ствола револьвера. Она слышит хлопок – жалкий, несущественный, словно кто-то схлопнул обёртку от чипсов, сжав её в кулаке. Она видит Дэшмайла, этого трусливого южанина, который бросается влево. Она видит, как ноги Скотта подаются назад. А вот подбородок продолжает двигаться вперёд. Сочетание это странное, но изящное, словно некое танцевальное па. Чёрная дырка появляется на правой стороне его спортивного покроя пиджака. «Сынок, видит Бог, ты не хочешь этого делать», – говорит он, вновь растягивая слова во времени Лизи, и даже во времени Лизи она может слышать, как его голос с каждым словом становится всё тише, пока не перестаёт отличаться от голоса лётчика-испытателя в барокамере. И однако Лизи думает, что он ещё не знает о ранении, она в этом почти уверена. Полы его пиджака раскрываются, как ворота, когда он командным жестом протягивает к Блонди руку, и тут же Лизи отмечает для себя сразу два момента. Первое: рубашка под пиджаком окрасилась в красное. Второе: ей наконец-то удалось перейти на некое подобие бега.

– Я должен положить конец всему этому динг-донгу, – говорит Герд Аллен Коул ясно и отчётливо. – Я должен положить конец этому динг-донгу ради фрезий.

И Лизи внезапно осознаёт, что, как только Скотт умрёт, как только непоправимое свершится, Блонди покончит с собой или попытается это сделать. Но пока он должен закончить начатое. Окончательно разобраться с писателем. Блонди чуть поворачивает руку, чтобы нацелить дымящийся ствол револьвера «ледисмит» калибра 0,22 дюйма на левую половину груди Скотта. Во времени Лизи движение это ровное и медленное. Первая пуля пробила Скотту лёгкое; теперь Блонди хочет повторить то же самое с сердцем. Лизи знает, что не может этого допустить. У её мужа есть шанс остаться в живых, но для этого нужно помешать этому несущему смерть психу всадить в него ещё один кусочек свинца.

Словно отказывая ей в этом, Герд Аллен Коул говорит: «Это никогда не закончится, пока ты не упадёшь. Ты несёшь ответственность за весь этот бесконечный звон, старичок. Ты – ад, ты – обезьяна, и теперь ты – моя обезьяна!»

В этих последних фразах хотя бы улавливается некое подобие здравого смысла, и времени, необходимого для того, чтобы произнести их, как раз хватает Лизи, чтобы сначала замахнуться лопаткой с серебряным штыком (тело знает свою задачу, и руки уже нашли своё место на самом конце сорокадюймового черенка), а потом ударить. Времени хватает, однако на самом пределе. Будь это скачки, на табло появилась бы надпись: «СОХРАНЯЙТЕ КВИТАНЦИИ. РЕЗУЛЬТАТ ОПРЕДЕЛЯЕТСЯ ФОТОФИНИШЕМ». Но когда в гонке участвуют мужчина с револьвером и женщина с лопатой, фотофиниша не требуется. В замедленном времени Лизи она видит, как серебряный штык ударяет по револьверу, подбрасывая его вверх в тот самый момент, когда расцветает дульная вспышка (Лизи видит только её часть, и торец ствола скрыт от неё штыком лопаты). Она видит, как штык движется вперёд и вверх, когда вторая пуля, никому не причиняя вреда, улетает в августовское небо. Она видит, как револьвер кувыркается в воздухе, выбитый из руки Блонди, и успевает подумать: «Срань господня! Я приложилась от души», – прежде чем штык входит в контакт с лицом Блонди. Его рука всё ещё между штыком и лицом (будут сломаны три длинных пальца), но серебряному штыку это не мешает. Он ломает нос Блонди, разносит правую скулу и костяную орбиту правого глаза, а ещё вышибает девять зубов. Мордоворот, посланный мафией и вооружённый кастетом, не сумел бы нанести лучшего удара.

А теперь (всё ещё медленно, во времени Лизи) начинают собираться воедино герои призовой фотографии Стефана Куинсленда.

Капитан С. Хеффернэн увидел то, что происходит, через одну или две секунды после Лизи, но тоже столкнулся с проблемой зевак: в его случае это оказался прыщавый толстяк в мешковатых бермудских шортах и футболке с улыбающейся физиономией Скотта Лэндона на груди. Капитан Хеффернэн мускулистым плечом отшвыривает в сторону этого молодого человека.

Блонди уже падает на землю (и, таким образом, выпадает из фотографии), в одном глазу – изумление, другой заливает кровь. И из дыры, которой в скором будущем суждено снова стать ртом, струится кровь. В общем, и выстрел, и удар лопатой Хеффернэн упускает полностью.

Роджер Дэшмайл, возможно, вспомнив, что он должен быть церемониймейстером, а не большим старым зайцем-трусохвостом, поворачивается к Эддингтону, своему протеже, и к Лэндону, нелицеприятному почётному гостю, и успевает-такй попасть в кадр, пусть на заднем плане и с чуть расплывчатым, как весь фон, лицом.