История Лизи - Кинг Стивен. Страница 55

3

На неё – практичную Лизи, Лизи, которая всегда остаётся хладнокровной (за исключением, возможно, того дня, когда ей пришлось махать серебряной лопатой, да и за тот день она хвалит себя, потому что всё сделала правильно), на маленькую Лизи, которая не теряет головы, когда эта участь постигает всех окружающих, – на неё нахлынула дикая, ослепляющая ярость, божественная ярость, которая, похоже, отталкивает в сторону её разум и захватывает контроль над телом. И однако (она ещё не знает, парадокс это или нет) эта ярость вроде бы вносит ясность в мысли, должна вносить, потому что она наконец-то понимает. Два года – долгий срок, но всё наконец-то встаёт на свои места. Она понимает, что к чему. Она видит свет.

Он отдал концы, как говорится (тебе это нравится?).

Он откинулся (ты от этого в восторге?).

Теперь его пища – сандвич с землёй (этот перл я выловила в пруду, к которому мы все спускаемся, чтобы утолить жажду и порыбачить).

И если подводить итог, что остаётся? А то, что он увлёк её и бросил. Смылся. Сделал ноги. Отправился в путь-дорогу, покинул город на «Полночном экспрессе». Подался в Долины. [81] Оставил женщину, которая любила его каждой клеткой своего тела и каждой частичкой серого вещества в своей не слишком умной голове, и теперь всё, что у неё есть, вот эта дерьмовая… долбаная… скорлупа.

Она ломается. Лизи ломается. И когда бросается в его идиотский, долбаный мемориальной уголок, вроде бы слышит голос Скотта: СОВИСА, любимая… «энергично поработать, когда сочтёшь уместным», а потом голос замолкает, и она начинает срывать со стены забранные в рамки дипломы и фотографии. Она хватает бюст Лавкрафта, вручённый ему как лауреату премии «Лучший роман года в жанре фэнтези» за «Голодных дьяволов», эту отвратительную книгу, и швыряет его через весь кабинет, крича: «Пошёл на хер, Скотт! Пошёл на хер!» Это один из тех редких случаев, когда это слово срывается с её языка после той ночи, когда Скотт рукой разбил стекло теплицы, после ночи кровь-була. Она злилась на него и тогда, но никогда не была так зла, как сейчас; будь он здесь, она могла бы снова его убить. Она вне себя от ярости, срывает со стен все его регалии до последней: из того, что падает на пол, мало что разбивается, спасибо толстому ковру (в этом ей повезло, думает она, когда приступ безумия проходит). Она поворачивается и поворачивается вокруг оси, снова и снова выкрикивает его имя: «Скотт! Скотт! Скотт!» – плачет от горя, плачет от чувства потери, плачет от ярости; плачет, чтобы он объяснил ей, как мог вот так её оставить, плачет, потому что хочет, чтобы он вернулся, ох, вернулся. Какое там всё по-прежнему, без него всё не так, ей его недостаёт, у неё внутри дыра, и ветер, ещё более холодный, чем прилетает из Йеллоунайфа, теперь продувает её насквозь, а мир – такой пустой, настолько лишён любви, когда нет никого, кто выкрикивает твоё имя и зовёт тебя домой. В конце концов она хватает монитор компьютера, который стоит в мемориальном уголке, и что-то в спине предупреждающе хрустит, но она не обращает внимания на свою долбаную спину, голые стены смеются над ней, и она в ярости. Лизи неуклюже разворачивается с монитором в руках и швыряет его в стену. Глухой удар, звон стекла… а потом тишина.

Нет, снаружи стрекочут цикады.

Лизи падает на усыпанный осколками ковёр, всхлипывая, опустошённая донельзя. И она просит его хоть как-то вернуться? Она просит его вернуться в её жизнь всеми силами охватившего её горя? Он вернулся, как вода, которая наконец-то потекла по давно пустующей трубе. Она думает, что ответ на всё это…

4

– Нет, – пробормотала Лизи. Потому что (безумная, конечно, мысль) Скотт, похоже, заготовил для неё все эти станции охоты на була задолго до того, как умер. Связался с доктором Олбернессом, например, который, так уж вышло, оказался поклонником его творчества. Как-то заполучил историю болезни Аманды и привёз ее на ленч, это же надо! И вот результат: «Мистер Лэндон сказал, если мы когда-нибудь встретимся, я должен спросить вас о том, как он провёл медсестру в тот раз в Нашвилле».

И… когда он поставил кедровую шкатулку доброго мамика под бременскую кровать в амбаре? Потому что это наверняка сделал Скотт, она сама точно шкатулку туда не ставила.

В 1996-м? (заткнись) Зимой 1996-го, когда у Скотта съехала крыша, и ей пришлось… (А ТЕПЕРЬ ЗАТКНИСЬ, МАЛЕНЬКАЯ ЛИЗИ) Хорошо… хорошо, она заткнётся насчёт зимы 1996 года (сейчас заткнётся)… но, похоже, именно тогда. И…

Охота на була. Но почему? С какой целью? Чтобы позволить взглянуть на те эпизоды их жизни, вспомнить которые она раньше не решалась? Возможно. Вероятно. Скотт всё это знал по себе, наверняка сочувствовал разуму, который хотел спрятать самые ужасные воспоминания за занавесами или засунуть их в шкатулки со сладким запахом.

Хороший бул.

Ох, Скотт, что в этом хорошего? Что хорошего во всей этой боли и печали? Короткий бул.

Если так, кедровая шкатулка – или конечная станция, или одна из последних, но у неё уже появилась мысль: если она пойдёт дальше, то пути назад, возможно, не будет.

Милая, вздохнул он… но лишь у неё в голове. Никаких призраков. Только воспоминания. Только голос её мёртвого мужа. Она в это верила; она это знала. Могла закрыть шкатулку. Могла задёрнуть занавес. Могла не ворошить прошлое.

Любимая.

Он всегда своего добивался. Даже мёртвый, он знал, как добиться своего.

Лизи вздохнула (печальным и одиноким восприняли этот звук её уши) и решила идти дальше. Всё-таки сыграть роль Пандоры.

5

Ещё одним сувениром, оставшимся от дня их урезанного, без венчания, бракосочетания (но они хранили верность своим обетам, хранили очень хорошо), который она засунула в шкатулку, стала фотография со свадьбы, которую они устроили в «Роке» – самом безвкусном, самом шумном, самом грязном ночном рок-н-ролльном клубе Кливс-Миллса.

Фотография запечатлела её и Скотта, когда они вышли на первый танец. Она – в белом кружевном платье, Скотт – в простом чёрном костюме («Мой костюм гробовщика», – так он его называл), который он купил специально для этого случая (и той зимой надевал снова и снова во время рекламного тура «Голодных дьяволов»). На заднем плане она видела Джодоту и Аманду, невероятно молодых и миловидных, с забранными наверх волосами, их руки застыли, не дойдя друг до друга в очередном хлопке. Она смотрела на Скотта, а он улыбался, глядя на неё сверху вниз, его руки лежали на её талии, и, Господи, какими длинными были у него волосы, почти касались плеч, она об этом забыла.

Лизи прошлась по фотографии кончиками пальцев, проводя ими по людям, какими они были в тот знаменательный момент: «СКОТТ И ЛИЗИ, НАЧАЛО!» – вдруг обнаружила, что может вспомнить даже название рок-группы из Бостона («Свингующие Джонсоны», забавно, однако) и песню, под которую они танцевали перед своими друзьями, «Уже поздно поворачивать назад», которая впервые прозвучала в исполнении «Братьев Корнелиусов и сестры Розы».

– Ох, Скотт, – вырвалось у неё. Ещё одна слеза поползла по щеке, и Лизи рассеянно смахнула её. Потом положила фотографию на залитый солнечным светом кухонный стол и продолжила раскопки. В шкатулке лежала тонкая стопка меню, салфеток с логотипами различных баров, спичечные книжицы из мотелей Среднего Запада, а также программка из университета Индианы в Блумингтоне, приглашающая на чтение «Голодных дьяволов» автором романа Скоттом Линденом. Она помнила, что сохранила программку из-за опечатки, сказав ему, что когда-нибудь программка эта будет стоить целое состояние, а Скотт ответил: «Что-то ты размечталась, любимая». На программке стояла и дата: 19 марта 1980 г. Но где сувениры из «Оленьих рогов»? Она оттуда ничего не взяла? В те дни она всегда что-то брала, такое у неё было хобби, и она могла поклясться…

Лизи подняла программку «Скотт Линден», и под ней лежало тёмно-пурпурное меню с надписями золотом «ОЛЕНЬИ РОГА» и «РИМ, ГЕМПШИР». И она услышала Скотта так ясно, словно он говорил ей на ухо: «Раз уж мы в Риме, будем делать то, что делают римляне». Сказал в пустом (только они и официантка) обеденном зале, когда заказал для них обоих «Обед от шеф-повара». И потом, в кровати, когда накрыл её обнажённое тело своим.