История Лизи (др. перевод) - Кинг Стивен. Страница 78

– Как ты, Скут? Можешь дышать?

– Я в порядке, папа. Стрелять было обязательно?

– У тебя нет мозгов?

Скотт обвисает на руке отца, не в силах поверить в случившееся, хотя и знал, что такое возможно. Как же ему хочется лишиться чувств. А еще хочется (самую малость, однако) умереть самому.

Отец встряхивает его:

– Он собирался тебя убить, не так ли?

– Д-д-да.

– Ты на все сто знаешь, что собирался. Господи, Скотти, он вырывал волосы из головы, лишь бы добраться до тебя. Вцепиться в твою святомамкину шею!

Скотт знает, что это правда, но он знает и кое-что еще.

– Посмотри, папа… посмотри на него!

Еще мгновение-другое он висит на руке отца, как тряпичная кукла или марионетка с обрезанными нитями, потом Лэндон-старший медленно опускает его, и Скотт понимает: его отец видит то же самое, что и он. Просто мальчика. Просто невинного мальчика, которого посадили на цепь в подвале сумасшедший отец и младший брат, потом морили голодом, пока он не превратился чуть ли не в скелет с покрытой язвами кожей; мальчика, который так яростно боролся за свою свободу, что сдвинул с места и металлический столб-опору, и стол с тяжеленным ручным печатным станком. Мальчика, который прожил пленником в подвале три кошмарные недели, пока ему наконец не разнесли дробью голову.

– Я его вижу, – говорит отец, и мрачнее его голоса только лицо.

– Почему он не выглядел так раньше, папа? Почему…

– Потому что дурная кровь больше не действует на него, вот почему, дубина. – И иронию ситуации понимает даже потрясенный до глубины души десятилетний мальчишка, во всяком случае, такой умный, как Скотт: теперь, когда Пол лежит мертвый, прикованный к столу и столбу, с вышибленными мозгами, отец едва ли не впервые говорит, как нормальный человек. – И если кто-нибудь увидит его в таком виде, меня отправят или в тюрьму штата в Уэйнесберге, или в этот долбаный дурдом в Видвелле. Если, конечно, не линчуют до этого. Мы должны похоронить его, хотя это будет нелегко, потому что промерзшая земля твердая как камень.

Скотт говорит:

– Я его заберу, папа.

– Как ты сможешь забрать его? Ты не мог забрать его, когда он был жив!

Он не знает слов, чтобы объяснить, что теперь это будет не сложнее, чем отправиться туда в своей одежде, что он всегда и делал. Наковальня, банковский сейф, концертный рояль… этого непомерного веса уже нет в существе, которое приковано к столбу и столу; существо, прикованное к столбу и столу, весит теперь не больше, чем зеленая листовая обертка, которую снимают с кукурузного початка.

– Теперь я могу это сделать.

– Ты – маленький хвастун, – говорит отец, но прислоняет карабин к столу, на котором стоит ручной печатный станок. Проводит рукой по волосам и вздыхает. И впервые выглядит для Скотта человеком, который может со временем постареть. – Давай, Скотт, попытка – не пытка. Не повредит.

Но теперь, когда реальной опасности нет, Скотт медлит.

– Отвернись, папа.

– ЧТО, ТВОЮ МАТЬ, ты говоришь?

В голосе отца слышалось обещание трепки, но впервые Скотт решается перечить отцу. Его не волнует то, что отец увидит его уход. Медлит он потому, что не хочет, чтобы отец видел, как он будет обнимать брата. Он знает, что заплачет. Слезы уже грозят брызнуть из глаз, как дождь поздней весной в преддверии вечера, когда день выдается жаркий, свидетельствующий о том, что до лета осталось совсем ничего.

– Пожалуйста, – просит он с самыми умиротворяющими интонациями, на какие только способен. – Пожалуйста, папа.

На мгновение Скотт уверен: отец, преследуемый бегущей по стенам тройной тенью, сейчас подскочит к тому месту, где стоит его единственный выживший сын, и врежет ему тыльной стороной ладони так, что мало не покажется, возможно, он рухнет на тело мертвого старшего брата. Скотт хорошо знаком с этим ударом, и даже мысль о нем заставляет сжиматься в комок, но сейчас он стоит между раздвинутых ног Пола и смотрит отцу в глаза. Это трудно, но он смотрит. Потому что оба пережили весь этот ужас и теперь должны сохранить все в тайне: «Ш-ш-ш-ш-ш». Поэтому он имеет право на такую просьбу и имеет право смотреть отцу в глаза, ожидая ответа.

Отец не подскакивает к нему. Вместо этого набирает полную грудь воздуха, выдыхает и отворачивается.

– Полагаю, в следующий раз ты скажешь мне, когда мыть пол и чистить туалет, – бурчит он. – Времени у тебя, Скут, пока я не досчитаю до тридцати…

– «Времени у тебя, пока я досчитаю до тридцати, а потом я поворачиваюсь», – рассказывает Скотт Лизи. – Я уверен, именно так он закончил фразу, да только конца я не услышал, потому что к тому времени исчез с лица этой земли. Пол тоже, выскользнув из цепей. Я взял его с собой с легкостью. Пожалуй, с мертвым было даже проще, чем с живым. Я готов спорить, до тридцати отец не досчитал. Черт, я уверен, он даже не начал считать, услышав, как лязгнули цепи, а может, почувствовав движение воздуха, который устремился в тот объем, который занимали мы с Полом. И, повернувшись, увидел, что в подвале он в полном одиночестве. – Скотт расслабился, прижимаясь к ней; пот на лице, руках, теле высыхал. Он все рассказал, освободился от самого худшего, выговорился.

– Этот звук, – говорит она. – Я задумывалась над этим, знаешь ли. Был ли какой-то странный звук под ивой, когда мы… ты знаешь… вернулись.

– Когда мы бумкнули.

– Да, когда мы… это.

– Когда мы бумкнули, Лизи. Так и скажи.

– Когда мы бумкнули. – Гадая, а может, она рехнулась. Гадая, а может, он чокнутый, и это заразно.

Теперь он закуривает очередную сигарету, и на лице, освещенном огоньком спички, отражается неподдельное любопытство.

– Что ты видела, Лизи? Ты помнишь?

В ее голосе слышится сомнение:

– Много пурпурного, уходящего вниз по склону холма… и я чувствовала тень, словно у нас за спиной росли деревья, но все произошло так быстро… не дольше секунды или двух…

Он смеется и обнимает ее одной рукой.

– Ты говоришь о Холме нежного сердца.

– Нежного…

– Так его назвал Пол. Вокруг этих деревьев почва мягкая, плодородная, слой толстый. Не думаю, что там когда-нибудь бывает зима… и вот где я и похоронил его. Вот где я похоронил моего брата. – Он смотрит на нее очень серьезно и добавляет: – Хочешь пойти посмотреть, Лизи?

Лизи заснула на полу кабинета, несмотря на боль…

Нет. Она не могла заснуть, потому что не могла спать с такой болью. Не получив медицинской помощи. Так что с ней было?

Загипнотизировалась.

Лизи проанализировала это слово и решила, что подходит оно идеально. Она соскользнула в какое-то двойное (может, даже тройное) воспоминание. Полное воспоминание. Но в какой-то момент ее воспоминания о холодной спальне для гостей, где она нашла впавшего в кататоническое состояние мужа, и о той ночи, когда они вдвоем лежали на скрипучей кровати на втором этаже отеля «Оленьи рога» (воспоминания, датированные семнадцатью годами ранее, но даже более отчетливые), оборвались. «Ты хочешь пойти посмотреть, Лизи?» – спросил он ее (да, да), но произошедшее после утонуло в ярком пурпурном свете, спряталось за этим занавесом, а когда она потянулась к нему, властные голоса из детства (доброго мамика, папани, всех старших сестер) загомонили в тревоге: «Нет, Лизи! Ты и так зашла слишком далеко, Лизи! Остановись, Лизи!»

У нее перехватило дыхание (так же перехватывало, когда она лежала в постели со своим возлюбленным?).

Ее глаза открылись (они были широко открыты, когда он обнял ее, в этом Лизи ни капли не сомневалась).

Яркий свет июньского утра (июньского утра двадцать первого века) сменил сверкающий пурпур миллиарда люпинов. Вместе с июньским светом вернулась и боль в изрезанной груди. Но, прежде чем Лизи успела отреагировать на свет или на панические голоса, запрещающие ей идти дальше, кто-то позвал ее из амбара, снизу, так сильно напугав, что она едва удержалась от крика. Если бы голос произнес: «Миссас», – она бы точно закричала.