Исход. Том 2 - Кинг Стивен. Страница 33

Крутой Парень, видимо, быстро отделался от нее в каком-то переулке Покинутых Любовниц, и вот вдали от него эта некрасивая девушка с плоской грудью и прыщиком в уголке рта пела:

Этой ночью в его небе было намного больше звезд, чем тысяча, но то были не звезды влюбленных. Никакой нежной сети Млечного Пути. Здесь, на высоте мили над уровнем моря, звезды были такими же острыми и жестокими, как миллион дыр в черном бархате, как кинжалы Его Божьей Милости. Это были звезды ненавистников, и так как они были именно такими, Гарольд чувствовал себя в превосходной форме, чтобы загадывать по ним свои желания. «Если-бы-я-мог, если-бы-я-смог, исполнить-желание-я-загадываю-сейчас. Сгиньте, ребята».

Он молча сидел с запрокинутой головой, этакий астроном-мыслитель. Волосы Гарольда стали длиннее, но они уже не были грязными и спутанными. И от него уже не несло, как от мусоросброса в хлеву. Даже его прыщи поредели, когда он перестал есть сладости. Из-за физических нагрузок и постоянной ходьбы он немного сбросил вес. Он стал даже симпатичным. Не раз за последние несколько недель, проходя мимо любой отражающей поверхности, он поглядывал на себя, пораженный, будто видел совершенно незнакомого человека.

Гарольд заерзал в кресле. У него на коленях лежала книга, настоящий фолиант в мраморно-голубом переплете. Выходя из дому, он всегда прятал ее в тайнике под камином. Если бы кто-нибудь нашел эту книгу, его пребыванию в Боулдере пришел бы конец. На обложке было всего одно слово, оттиснутое золотыми буквами: «ЛЕТОПИСЬ». Это был дневник, который он начал вести после того, как прочитал записи Франни. Он даже успел заполнить первые шестьдесят страниц своим бисерным почерком. Абзацев не было, был лишь сплошной поток писанины — изливающийся поток ненависти, словно гной из нарыва. Он никогда не подозревал, что в нем столько ненависти. Казалось бы, к этому времени поток должен был бы иссякнуть, но Гарольда не покидало ощущение, что тот только открылся. Словно в старой горькой шутке: «А почему земля такая белая после Последнего Привала Бледнолицых? А потому, что индейцы все шли, и шли, и шли…»

А почему он ненавидел?

Гарольд выпрямился в кресле, как будто вопрос прозвучал извне. На него трудно было ответить, за исключением, возможно, некоторых, избранных некоторых. Разве не говорил Эйнштейн, что в мире есть всего шесть человек, которые понимают все тонкости формулы Е=mc ²? Как насчет уравнения в его собственном черепе? Относительность Гарольда. Скорость гибели. Он, возможно, чувствовал вдвое больше того, что записал на этих страницах, становясь все более расплывчатым, все более скрытным, пока, наконец, не затерялся в часовом механизме самого себя и по-прежнему был где угодно, только не возле главной пружины. Он, возможно… насиловал себя. Неужели так? Во всяком случае, это было близко к истине. Непристойный и бесконечно продолжающийся акт мужеложества. А индейцы все шли и шли.

Скоро ему уходить из Боулдера. Через месяц или два, не более. Когда он окончательно выберет метод сведения счетов, тогда он отправится на запад. И когда он доберется туда, он откроет рот и вывернет свое нутро, выплеснет все об этом месте. Он расскажет им, что происходило на общественных собраниях И, что более важно, что происходило во время частных встреч. Он был уверен, что войдет в состав Комитета Свободной Зоны. Его пригласят, и он будет щедро вознагражден главенствующим там парнем… но не концом ненависти, а самым совершенным для нее транспортом, совсем не «эльдорадо» последней марки, но «Кадиллаком» Ненависти и Страха — «Феардерадо [5]», длинным, отливающим черным сиянием. Он сядет в него, и тот понесет его и его ненависть прямо на них. Он и Флегг разобьют это жалкое поселение, как муравейник. Но вначале он сведет счеты с Редменом, который солгал ему и украл у него женщину.

«Да, Гарольд, но почему ты ненавидишь?»

Нет, на это не было четкого ответа, только что-то типа… одобрения самой ненависти. Был ли справедливым сам вопрос? Ему казалось, что нет. Точно так же можно было бы спросить женщину, почему она родила неполноценного ребенка.

Было время, час или мгновение, когда он размышлял над тем, чтобы покончить с ненавистью. Это случилось после того, как он, закончив читать дневник Франни, понял, что она бесповоротно предана Стью Редмену. Это внезапное озарение произвело на него такое же действие, как поток холодной воды на слизняка, заставляя свободно двигающийся организм сжаться в жесткий маленький комок. В тот час или мгновение он осознал, что может просто принять все как есть, и это знание одновременно обрадовало и ужаснуло его. В тот момент он осознал, что мог бы превратиться в нового человека, обновленного Гарольда Лаудера, отсеченного от прежнего Лаудера острым скальпелем ужасов и потерь эпидемии супергриппа. Он чувствовал — более четко, чем кто-либо другой, что именно для этого и образовалась Свободная Зона Боулдера. Люди стали не такими, какими были прежде. Это общество маленького городка не было похоже ни на одно американское общество до эпидемии. Они не замечали этого потому, что не смотрели далеко, как он. Мужчины и женщины жили вместе без явного желания заново учредить институт брака. Целые группы людей жили вместе маленькими сообществами, напоминающими коммуны. Не было особенных разногласий. Люди, казалось, ладили друг с другом. И, что самое странное, никто, казалось, не задавался глубоким вопросом о теологическом смысле снов… и самой эпидемии. Сам Боулдер был настолько отсеченным обществом, настолько tabula rasa [6], что даже не чувствовал собственной обновленной красоты.

Гарольд же чувствовал это и ненавидел это.

Далеко за горами было еще одно отсеченное существо. Осколок черной злобы, единственная дикая клетка, взятая из умирающего тела, старого политического тела, единственный представитель ракового новообразования, заживо съедавшего старое общество. Одна-единственная клетка, но она уже начала воспроизводить себя, плодя другие дикие клетки. Для общества это обернется старой борьбой, попытками здоровой ткани отвергнуть злобное вторжение. Но для каждой индивидуальной клетки это старый-престарый вопрос, тот, который восходит еще к Райскому саду — съел ты яблоко или оставил его в покое? Там, на Западе, они уже ели горы яблок и яблочных пирогов, Убийцы Рая были там, черные перебежчики.

Он же сам, столкнувшись со знанием, что он способен выбирать все как есть, отверг новую возможность. Ухватиться за нее было бы равнозначно убийству самого себя. Призраки каждого унижения, когда-либо испытанного им, завопили против этого. Похороненные надежды и мечты вернулись обратно к нему для того, чтобы терзать его и спрашивать, как он мог так легко забыть их. В новом обществе Свободной Зоны он мог быть только Гарольдом Лаудером. Там же он мог быть Князем.

Ненависть потянула его за собой. Это был черный карнавал — чертовы колеса с выключенными огнями, вращающиеся над черным ландшафтом, нескончаемая дикая пляска чудовищ, таких же как он сам, а в главном шатре львы пожирали зевак. То, что взывало к нему, было какофонией хаоса.

Гарольд открыл дневник и твердой рукой написал при свете звезд: