Кошачье кладбище (Кладбище домашних животных) (др. перевод) - Кинг Стивен. Страница 46

Странно: собралась вся семья, и что-то изменилось. Луис с охотой пошел домой минут через двадцать, когда Рейчел сказала: «Довольно Гейджу на ветру студиться!»

Бечеву смотали, змей, хотя и не хотел покидать небеса, сдался. Луис захватил черного, грозноокого «ястреба» под мышку и посадил в кладовку — жить ему в неволе до следующего полета.

Гейдж проголодался и на ужин съел огромную тарелку запеченных в тесте сосисок с фасолью. Потом Рейчел пошла укладывать его спать, а Луис выговорил дочери, оставшись с нею с глазу на глаз, чтоб не разбрасывала где попало стеклянные шарики. В другой раз Луису, может, пришлось бы и наорать, ибо на критику дочь порой отвечала пренебрежительно, а то и дерзко, ошибки свои она зачастую не признавала, и Луиса это приводило в бешенство. Но в тот день он явно благодушествовал, да и у Элли хватило ума не перечить отцу. Она просто пообещала впредь не раскидывать свои стеклянные драгоценности и пошла вниз: по субботам ей до половины девятого разрешалось смотреть телевизор. ВОТ ОДНОЙ ЗАБОТОЙ МЕНЬШЕ. ТАКОЙ РАЗГОВОР ДОЧКЕ ТОЛЬКО НА ПОЛЬЗУ. Да, не предполагал Луис, что беду принесут не стеклянные шарики, не колючий весенний ветер, а большой грузовик из Оринко и коварное шоссе…

Как и предупреждал Джад, беда может накатить к лету.

Минут через пятнадцать после того, как Рейчел уложила Гейджа, поднялся наверх и Луис. Малыш еще не спал. Он посасывал молоко из бутылочки и задумчиво смотрел в потолок.

Луис приподнял его ножонку, чмокнул в пятку.

— Покойной ночи, Гейдж!

— Змей итит! — откликнулся тот.

— Летел наш змей, ох как красиво летел, верно, — кивнул Луис и вдруг почувствовал, как на глаза навернулись слезы. — Прямо в небо, высоко-высоко!

— Пьямо в небо, соко-соко! — эхом отозвался малыш, перевернулся на бок, закрыл глаза и тут же уснул. Вот так!

Луис, уже выходя, с порога обернулся и поймал взгляд светящихся во тьме шкафчика желто-зеленых глаз. Дверца была приоткрыта. Сердце подпрыгнуло к самому горлу, губы брезгливо дернулись. Он распахнул дверцы шкафа.

ЭТО ЗЕЛЬДА ТАМ ПРИТАИЛАСЬ, И ЧЕРНЫЙ ЯЗЫК ВЫВАЛИЛСЯ ИЗО РТА.

Конечно, это оказался всего лишь кот. Увидев Луиса, он выгнул спину дугой, точь-в-точь, как черный кот с открытки, посвященной Ведьмину дню. Чер грозно зашипел, ощерился. Зубы белые, острые как иглы.

— Пшел вон! — шепотом приказал Луис.

Кот не шевельнулся, лишь снова зашипел.

— Пшел вон, говорю! — Он схватил первую попавшую под руку игрушку Гейджа — бордовый пластмассовый паровоз, казавшийся кровавым в неярком свете, — замахнулся, но Чер и не думал двигаться. Лишь отчаянно зашипел.

Не раздумывая, Луис запустил паровозом в кота, не на шутку рассердившись и испугавшись: вдруг кот останется, не убежит, затаится в темном чреве шкафа.

Паровозик угодил Черу прямо в лоб. Кот противно мяукнул, ударился бежать, явив на ходу уже привычную неуклюжесть: ткнулся в дверь, шарахнулся в сторону, едва не упал.

Гейдж заворочался, что-то пробормотал, перевернулся на спину и затих. Луис почувствовал дурноту. На лбу капельками проступил пот.

— Что там, Луис? — тревожно спросила снизу Рейчел. — Гейдж из постельки не вывалился?

— Нет, нет. С ним все в порядке. Это Чер игрушки на пол свалил.

— А, ну это не беда.

Луис чувствовал, что страх его — пусть глупый, необоснованный, — сродни тому, заметь он гадюку или крысу у постели сына. Да, да, глупый, да, да, необоснованный. Но кот так шипел на него из темного шкафа…

(ЧТО, И ВПРАВДУ ЗЕЛЬДА… И ВПРАВДУ ЗЕЛЬДА… И ВПРАВДУ ВЕУИКИЙ И УЖАСНЫЙ?)

Луис ногой поддел и закинул в шкафчик разбросанные игрушки, закрыл, щелкнул задвижкой. Подумав, запер — сверху и снизу — каждую дверцу. Подошел к постели сына. Гейдж во сне сбросил одеяльце к ногам. Луис расправил его, укрыл сынишку и долго-долго смотрел на него.

Часть вторая

ИНДЕЙСКИЙ МОГИЛЬНИК

36

Не правы те, кто утверждает, будто ужасу человеческому есть предел. Напротив, темный кладезь зла всегда видится нам бездонным. Волей-неволей, приходится признать, что наш опыт учит: страх порождает страх, зло — новое зло, случайная беда вырастает в закономерность, и вот уже все вокруг — ужас и мрак. Самый, пожалуй, пугающий для человеческого разума вопрос в том, сколько долго он (то бишь разум) может противиться страшному, сохраняя трезвость и твердость. Ибо за критической чертой происходит самое непредсказуемое и нелепое. Например, ужас вдруг представится чрезвычайно забавным. С одной стороны, это, быть может, последняя попытка разума спастись, с другой — его полная и безоговорочная капитуляция. Да, в такую минуту чувство юмора выходит на первый план.

К таким заключениям пришел бы Луис Крид, будь он в состоянии мыслить разумно семнадцатого мая после похорон сына, Гейджа Уильяма Крида. Но разум отказал ему еще накануне, во время церемониального прощания с сыном: Луис подрался со своим тестем, что само по себе ужасно. Но последствия оказались еще ужаснее: после этой сцены хрупкое самообладание Рейчел разбилось вдребезги, она впала в истерику, ее пришлось вывести из зала, где в закрытом гробу покоился Гейдж. Прямо в коридоре доктор Шурендра Харду сделал ей укол, и она затихла.

Лишь по иронии судьбы или, скорее, по ее злой прихоти стала Рейчел свидетельницей столь безобразной сцены. Надумай Луис Крид и Ирвин Гольдман подраться во время утренней прощальной церемонии (с 10 до 11.30 утра), а не на дневной (с 2 до 3.30), Рейчел бы и не узнала об этом. Ее просто не было в ритуальном зале, не нашлось сил прийти. Она осталась дома с Джадом и Стивом Мастертоном. Не окажись рядом друзья, неизвестно, выдержал бы Луис два страшных дня.

Его счастье — и счастье жены с дочкой, — что Стив оказался рядом, ибо Луис на некоторое время утерял всякую способность решать и действовать. Так, он не догадался сделать жене укол, чтобы приглушить ее горе; он не заметил, что утром она собралась на прощальную церемонию в домашнем халате, застегнув его вкривь и вкось. Волосы она забыла вымыть и расчесать. Глаза запали, взгляд сделался пустым, щеки провалились, не лицо, а мертвый череп. Кожа посерела и обвисла. За завтраком жевала поджаренный хлебец, забыв намазать маслом, и бросала время от времени короткие, лишенные смысла фразы. Вдруг вспомнила о каких-то вещах, которые Луис собирался купить три года назад.

Он лишь кивал и продолжал молча жевать овсянку, «шоколадных медвежат», любимый сорт сына. Сегодня Луису хотелось есть именно это. По правде говоря, от «медвежат» его чуть не тошнило, но он упрямо поглощал их, подчиняясь необъяснимому желанию. Он надел лучший свой костюм — темно-серый, черного у него не было, побрился, вымылся, тщательно причесался. И выглядел настоящим щеголем, если бы не потерянный и потухший взгляд.

Элли сидела за столом в джинсах и желтой рубашке. Рядом она поставила фотографию — увеличенный портрет Гейджа, сделанный Рейчел новым фотоаппаратом, подаренным детьми и мужем, Гейдж улыбался из недр глубокого капюшона, сидя на санках, которые везла сестренка. Она с улыбкой глядела на брата.

Элли молча, без объяснений поставила фотографию подле себя.

Луис не глядел ни на дочь, ни на жену, да и погляди он на них, вряд ли бы понял их состояние. Механически глотая овсянку, он снова и снова, как киноленту, мысленно прокручивал трагедию, внимательно вглядываясь в каждый кадр. Только всякий раз в этом «кино» он виделся себе более проворным и удачливым. И все оканчивалось счастливо, и Гейдж получал лишь шлепок за непослушание.