Призраки - Кинг Стивен. Страница 13
Потом он услышал нечто еще более удивительное, чем голубые искры. Это был Питер. Питер выл. Бобби не обращала на это внимания, что было непохоже на нее. Она была целиком поглощена своим занятием...
Шум в зале нарастал, и видение исчезло.
Он мутным взглядом окинул лица зрителей. Многие из них выглядели встревоженными. Он что, боится их? Боится? Но почему?
Только Патриция Мак-Кадл никак не выказывала волнения. Напротив, она смотрела на него со странно спокойным удовлетворением, и это подтолкнуло его.
Гарднер внезапно обратился к аудитории, удивляясь в душе, как естественно и обыденно звучит его голос.
- Простите меня. Сегодня я хотел бы прочесть вам совершенно новые стихи, но все никак не мог решиться. - Пауза. Улыбки. Чей-то смешок, в котором явно прозвучала симпатия к нему. Тень гнева на лице Патриции Мак-Кадл.
- Собственно, - продолжал он, - это не совсем так. Просто я решал: стоит или не стоит читать эти стихи вам, но потом сделал выбор в вашу пользу...
Еще чей-то смешок, другой, третий. Атмосфера разрядилась. Щеки Патти покраснели, как помидор, и она так стиснула пальцы рук, что они побелели.
Не смотри на нее, Гард! Ты думаешь, что победил ее, и ты прав. Она повержена. И все же не смотри на нее. Она тебе этого не забудет.
И не простит.
Но все это будет когда-нибудь потом. Сейчас же он открыл рукопись своих стихов. Глаза его наткнулись на посвящение: Бобби, которая должна первой прочесть их.
"Лейтон-стрит" - так назывались эти стихи. Это была улица в Юте, где она выросла, улица, где произошло становление ее как писательницы простого автора простых рассказов. Гард знал, что она способна на большее, но для этого ей нужно было бы покинуть Лейтон-стрит. На Лейтон-стрит она потеряла горячо любимого отца и не менее горячо любимую мать. На Лейтон-стрит она страдала от бессонницы, засыпая иногда в классе после мучительной ночи, когда ей ни на минуту не удавалось сомкнуть глаз. На Лейтон-стрит над ней был постоянный гнет тирании сестры Анны...
Анна.
Более, чем что-либо другое, Анна олицетворяла собой Лейтон-стрит.
Анна была тормозом для стремлений и возможностей Бобби.
Что ж, - подумал Гард. - Для тебя, Бобби. Только для тебя. И начал читать "Лейтон-стрит" - спокойно, неторопливо, как если бы он не стоял на сцене, а сидел в уютном кресле у себя дома.
Произведение было написано белым стихом. Верлибром.
Эта улица начинается там, где кончается жизнь.
Дети, живущие на ней, одеты в перелицованные тряпки.
Но, как и все дети в мире,
Они играют в "салочки" и "прятки".
Их беда только в том, что
Они никогда не увидят ничего,
кроме Лейтон-стрит...
Проходят дни, зима сменяет лето.
По радио они слышат про космические полеты и птеродактилей,
Но им так и не суждено увидеть самим, что же это такое.
Ведь их беда в том, что
Они никогда не увидят ничего,
кроме Лейтон-стрит...
Они вырастут, состарятся, и когда
Подойдут к последнему порогу,
За которым только вечность,
Они скажут:
Я так и не увидел ничего,
кроме Лейтон-стрит...
Он не пытался "играть" свои стихи, он просто как бы пересказывал их. Большинство из тех, кто сегодня вечером пришел послушать поэтов, дружно пришло к единому мнению, что чтение Гарднера было самым лучшим. А многие утверждали после, что ничего более прекрасного им никогда не доводилось слышать.
Поскольку это было в жизни Джима Гарднера последнее публичное выступление, это было особенно приятно.
Он читал около двадцати минут, и, когда закончил, в зале воцарилась тишина. Ему пришло вдруг в голову, что ничего более бездарного он еще не писал.
Внезапно кто-то в заднем ряду вскочил на ноги и восторженно зааплодировал. Девушка в середине зала подхватила аплодисменты, что-то выкрикивая при этом. Через секунду весь зал стоял на ногах и ожесточенно хлопал. Гарднер ловил потрясенные взгляды собратьев по перу.
Но встали и аплодировали, как он успел заметить, не все. Патриция Мак-Кадл продолжала сидеть с прямой спиной, крепко вцепившись руками в сумочку. Губы ее были сжаты. Рот, казалось, стал совсем бескровным. Что, Патти, съела? - злорадно думал Гард. - Это в твоем контракте предусмотрено не было?
- Спасибо, - кланяясь, бормотал он, беспомощно теребя в руках рукопись, и быстро сбежал с помоста, заняв свое место рядом с Роном Каммингсом.
- Боже, - прошептал Гарднеру Рон, не прекращая аплодировать. - Мой Бог!
- Прекрати хлопать, болван, - прошипел Гарднер.
- Черт меня побери! Я не знаю, когда ты написал эту вещь, но это великолепно! - сказал Каммингс. - И я ставлю тебе выпивку по этому поводу.
- Сегодня я не пью ничего крепче содовой, - ответил Гарднер, хорошо зная, что лжет. Головная боль уже прошла. Успех совершенно исцелил его, довершив начатое аспирином.
Аплодисменты постепенно стихли. На лице Патриции Мак-Кадл застыло выражение, постепенно становившееся все кислее и кислее.
После удачно окончившегося вечера поэты дружной толпой спустились в бар. Опьяненный успехом, Джим подсел к стойке. Возле него очутился бармен.
- Я думаю, вы превосходно читали сегодня, мистер Гарднер.
Гард в задумчивости крутил в руках рюмку. "Лейтон-стрит" посвящалось Бобби Андерсон, и этот парень за стойкой почему-то напомнил ему Бобби, такую, какая она впервые появилась в университете.
- Спасибо.
- Думаю, вам нужно быть поосторожнее со спиртным. Это может погубить ваш талант.
- Не переживайте, дружище. Я в полном порядке, - Джим выпил рюмку водки и отошел от стойки.
Проходя через зал, он увидел Патрицию Мак-Кадл. Заметив, что он смотрит на нее, она отвернулась, сердитая и высокомерная. В ее голубых глазах блеснули стальные огоньки. Поцелуй меня в зад, фригидная сука, злорадно подумал он и шутливо отсалютовал ей рюмкой.
- Только тоник, да? Это что, тоник?
Возле него, как чертик из коробочки, возник Рон Каммингс. Он улыбался дьявольской ухмылкой.
- Отстань, - слишком громко сказал ему Гарднер, и сидящие вокруг люди стали оглядываться на них.
- Гард, старина...
- Я все отлично знаю, и перестань следить за мной, - проворчал он, чувствуя, что голова его постепенно тяжелеет. Это не было похоже на обещанную ему доктором головную боль: ощущение рождалось не в самой голове, а где-то гораздо глубже. И оно нисколько не мешало.