Противостояние. Том II - Кинг Стивен. Страница 11

На западном берегу Миссури Мусорщик вдруг в первый раз заподозрил, что, возможно, Сам Господь Бог встает между Мусорщиком и его судьбой. Что-то не то было в Небраске, что-то жутко неправильное, что-то нагоняющее на него страх. С виду все было точно так же, как и в Айове, но… по сути иначе. Раньше темный человек снился ему каждую ночь, но стоило Мусору попасть в Небраску, и темный человек больше не появлялся.

Вместо него ему начала сниться старуха. В этих снах он видел себя валявшимся на брюхе в кукурузном поле, почти парализованным от ненависти и страха. Было ясное утро. До него доносилось карканье ворон. Прямо перед ним стояла стена из широких кукурузных листьев. Сам того не желая, по будучи не в силах удержаться, он трясущейся рукой раздвигал листья и смотрел в образовавшийся просвет. Он видел старый дом посредине поляны. Дом стоял на сваях или чем-то в этом роде. Неподалеку росла яблоня, с ветки которой свешивалась автомобильная шина. А на крыльце сидела старая негритянка, играла на гитаре и распевала какой-то старый спиричуэл. В каждом сне песня была другая, и Мусорщик знал большинство из них, потому что когда-то давным-давно он знал одну женщину, мать мальчика по имени Дональд Мервин Элберт, которая пела эти песни, когда занималась домашней уборкой.

Этот сон был настоящим кошмаром, но не только потому, что в конце происходило нечто ужасное. Поначалу могло показаться, что ничего пугающего в самом сне нет. Кукуруза? Голубое небо? Старуха? Шина-качели? Что могло быть во всем этом такого уж страшного? Старухи не бросаются камнями и не дразнятся, особенно те старухи, которые распевают старинные песенки про Иисуса вроде «В то великое утро», «Прости-прощай, Отче Наш». Камни в этом мире швыряли Карли Иейтсы, а не старухи.

Но задолго до конца сна его сковывал страх, словно он смотрел из-за листьев вовсе не на старуху, а на какую-то тайну, на какой-то едва замаскированный свет, который как будто готов был вырваться наружу и засиять вокруг нее таким ярким ореолом, что по сравнению с ним пылающие нефтяные цистерны в Гэри показались бы свечками на ветру. Это сияние, наверное, будет таким сильным, что ослепит его глаза. И во время этой части сна в мозгу его билась лишь одна мысль: «Ох, пожалуйста, дай мне убраться от нее подальше, я не хочу иметь никаких дел с этой каргой, пожалуйста, ох, пожалуйста, вытащи меня из Небраски!»

Потом, какую бы песню старуха ни исполняла, ее игра резко и внезапно обрывалась. Она смотрела прямо туда, откуда он подглядывал за ней через маленькую щель в сплошной стене листьев. Ее лицо было очень старым и морщинистым, волосы — такими редкими, что сквозь них просвечивала коричневая кожа на черепе, но глаза — яркими как бриллианты и полными того света, которого он так страшился.

Старым, надтреснутым, но сильным голосом она выкрикивала: «Ласки в кукурузе!» — и тогда он чувствовал в себе какую-то перемену, смотрел вниз и видел, что превратился в ласку, пушистое черно-коричневое крадущееся существо с длинным и острым носом, с черными глазами-бусинками и когтями вместо пальцев. Он стал лаской, трусливым ночным зверьком, нападавшим на тех, кто меньше и слабее.

Тогда он начинал кричать и в конце концов просыпался от этого крика, весь в поту и с безумными, вытаращенными глазами. Его руки судорожно шарили по всему телу, чтобы убедиться, что все человеческие части его на месте. И в конце этой панической проверки он хватался за голову, чтобы удостовериться, что это все еще человеческая голова, а не нечто длинное, покрытое гладким мехом, формой напоминающее пулю.

Он одолел четыреста миль по Небраске за три дня, подгоняемый в основном диким ужасом, а когда пересек границу штата Колорадо возле Джулесберга, этот сон начал тускнеть и таять.

(Что касается Матушки Абагейл, то она проснулась в ночь на 15 июля — вскоре после того, как Мусорщик двинулся на север от Хемингфорд-Хоума, — от жуткого холода, с ощущением, в котором сплелись жалость и страх, жалость к кому-то или к чему-то незнакомому. Она подумала, что ей, наверное, приснился ее внук Андерс, который нелепо погиб от случайного выстрела на охоте, когда ему еще не исполнилось шести лет.)

18 июля к юго-западу от Стерлинга, штат Колорадо, в нескольких милях от Браша, он встретил Малыша.

Мусорщик проснулся, как раз когда начало смеркаться. Несмотря на шмотки, которыми он завесил окна, «мерседес» здорово нагрелся. Глотка у Мусорщика превратилась в пересохший колодец с натертыми наждаком стенками. В висках у него стучало. Он высунул язык, дотронулся до него пальцем, и ему показалось, что он коснулся сухой ветки. Усевшись, он положил руку на руль «мерседеса» и тут же отдернул ее, шипя от боли. Ему пришлось обернуть дверную ручку подолом рубахи, чтобы выбраться наружу. Он полагал, что легко выйдет из машины, по переоценил свои силы и недооценил степень обезвоживания своего организма в этот августовский вечер: ноги у него подкосились, и он упал на горячий асфальт. Со стонами он, как старая искалеченная ворона, заполз в тень, отбрасываемую «мерседесом», и уселся там, тяжело дыша, свесив голову между высоко поднятыми коленями. Он с ужасом уставился на два тела, которые вытащил из машины, — старуху с браслетами на скрюченных руках и мужчину с неестественно белой копной волос над высохшим сморщенным обезьяньим личиком.

Он должен добраться до Циболы до завтрашнего восхода солнца. Иначе он умрет… и это тогда, когда он уже видит свою цель! Наверняка темный человек не может быть таким жестоким — конечно же, нет!

— Жизнь отдам за тебя, — прошептал Мусорщик, и когда солнце зашло за гряду гор, он поднялся на ноги и пошел по направлению к башням, минаретам и улицам Циболы, где вновь мелькали проблески света.

Как только дневная жара сменилась прохладой ночной пустыни, идти стало легче. Его разодранные и перевязанные веревкой спортивные тапочки на резиновой подошве шаркали по асфальту шоссе 15. Он из последних сил тащился вперед, голова его свисала, как цветок увядающего подсолнуха, и он не заметил возникший у него на пути зеленый знак с отражателем, гласивший: ЛАС-ВЕГАС — 30.

Он думал о Малыше. По всем правилам Малыш сейчас должен был быть с ним. Они бы въехали в Цнболу вместе под разносящееся по пустыне громкое эхо от выхлопных труб двухместной тачки Малыша. Но Малыш расписался в своей никчемности, и Мусорщика отправили в пустыню одного.

Его ступни поднимались и впечатывались в мостовую.

— Ци-а-бола! — хрипел он. — Бампти-бампти-бамп!

Около полуночи он рухнул на обочину дороги и погрузился в тяжелую дремоту. Город был уже близко.

Он справится.

Он был вполне уверен, что справится.

Он услышал Малыша гораздо раньше, чем увидел. Это был тяжелый рев выхлопных труб без глушителей, несущийся на него с востока и оскверняющий день. Звук поднимался по шоссе 34 от Юмы, штат Колорадо. Его первым импульсом было спрятаться, как он прятался от нескольких уцелевших людей, которых видел еще в Гэри. Но в этот раз что-то заставило его остаться на месте — встать со своим велосипедом на обочине дороги, боязливо оглядываясь через плечо.

Рев становился все громче и громче, а потом на хроме сверкнуло солнце и (ОГОНЬ??!) что-то яркое и оранжевое.

Водитель увидел его. Он затормозил так, что выхлопные трубы выдали целую пулеметную очередь. На расплавленном асфальте остались глубокие следы от покрышек, а потом машина очутилась рядом с ним, но подъехала не плавно, а рывками, тяжело дыша, как загнанный зверь, которого не известно, можно ли приручить. Оттуда стал вылезать водитель, однако поначалу Мусорщик пялился только на тачку. Он разбирался в машинах и любил их, хотя никогда не имел даже ученических прав. Эта была просто красоткой — кто-то годами работал над ней, потратил тысячи долларов на эту штуковину, которую можно было увидеть лишь на выставках экзотических автомобилей, вложил в нее труд и любовь.

Это был двухместный «форд» 1932-го, но хозяин не ограничился обычными усовершенствованиями. Он продолжал возиться с «фордом», превращая его в пародию на все американские тачки, в сверкающий экипаж из научной фантастики, с нарисованными от руки языками пламени, вырывавшимися из многочисленных нарисованных труб. Рисунок отливал золотом. В хромированных выхлопных трубах, вытянутых почти во всю длину машины, яростно отражалось солнце. Ветровое стекло вздулось пузырем. Чтобы установить на задние колеса такие гигантские шины, владельцу пришлось пойти на немалые ухищрения. Из капота вырастал похожий на кошмарный радиатор отопления компрессор наддува. Крыша сзади сужалась в черный акулий хвост, усеянный красными, похожими на угольки пятнышками. На обоих боках красовалось одно слово с наклоном назад, чтобы усилить ощущение скорости: «МАЛЫШ».