Современная американская новелла. 70—80-е годы: Сборник. - Сароян Уильям. Страница 81

Лейтенант Корсон вытащил бинокль.

 — Он, сэр?

Лейтенант не отрывался от бинокля, а Каччато все карабкался навстречу тучам.

 — Это он?

 — Он. Лысый, как орлиная задница.

Гнида фыркнул.

 — Лысый, как монах. Точно — Каччато. Вот дубина.

Они наблюдали за Каччато, пока он окончательно не растворился в пелене облаков и дождя.

 — Форменный идиот, — не унимался Гнида.

Они двигались в быстром темпе, растянувшись цепочкой.

Впереди лейтенант, за ним Оскар Джонсон, потом Гнида, Эдди Лазутти, Гарольд Мэрфи, Док, и замыкал цепочку Пол Берлин. Он смотрел себе под ноги и особенно не торопился. Он ничего не имел против Каччато. Глупая, конечно, затея, дурацкое мальчишество, очень похожее на Каччато, но все равно лично он ничего против этого дурня не имел. Обидно, и все. Пустая потеря времени среди всеобщих, несоизмеримых потерь.

Карабкаясь вверх, он попытался представить себе Каччатову физиономию. Она выходила расплывчатой, бесформенной и придурковатой; такой он и есть. Большой знаток в таких делах, Док Перет говорил, что, по его мнению, до синдрома Дауна Каччато не хватало одного-единственного тонкого генетического волоска. «Мог выйти и совсем идиот, — делился он с Полом Берлином своими соображениями. — Ты посмотри, какие у него глаза раскосые. И какой он дряблый весь, будто из желе. А форма головы! Нет, что ни говори, а все-таки он урод, каких мало. Я, конечно, не могу утверждать, но готов крупно поставить, что старина Каччато малость олигофрен».

Не исключено, что в этом содержалась доля истины. Каччато был весь какой-то причудливо недоделанный, словно природа долго и терпеливо билась над ним, но в конце концов махнула рукой как на безнадежное предприятие, не стоящее таких усилий. Простодушный, круглолицый, какой-то пухлый, с нежной, болезненной, как у мальчика, кожей. Он казался незавершенным, не зрелым даже той обыкновенной зрелостью, какая помечает любого парня, достигшего семнадцати лет. По общему мнению, в результате получался дурак дураком. Не то чтобы Каччато особенно не любили — разве что Гнида Харрис его действительно не жаловал, так как с неизменной неприязнью относился ко всем, кого хоть в чем-то превосходил, — но и приятелей у Каччато не было. Только, может, Воут. А Воут и сам умом не блистал, да и не было его больше на войне. Одним словом, Каччато терпели, как терпят порой докучливого пса — куда его денешь.

И вот, надо же. Пешком в Париж. Как раз в его духе. Как он, например, получил «Бронзовую звезду» за то, что выстрелил в упор прямо в лицо одному косоглазому. Дурак и есть, чего с него взять. Или вечно посвистывал зачем-то. У него не хватало ума даже на то, чтобы соблюдать осторожность и по возможности избегать опасностей, которые подстерегают тело и душу на войне. В каком-то смысле это делало из него хорошего солдата. Он шел в головной дозор, как идет мальчишка на первую в своей жизни окружную ярмарку. Работы на минных полях тоже не особенно избегал. А улыбка — больше украшение, нежели выражение каких-то чувств, — не сходила у него с лица даже в самые странные минуты: и когда отдал концы Билли Бой, и когда труп Педерсона среди бела дня поплыл лицом вверх по затопленному рисовому полю, и когда из-под каски Баффа потекла вдруг, мешаясь, красная и серая жидкость.

Однако и жалко дурня.

Карабкаясь в гору, Пол Берлин ощущал какое-то странное теплое чувство к этому парню. Не то чтобы расположение, а, пожалуй, сочувствие.

Не дружбу, нет. Жалость. Жалость и еще интерес. Дурь, конечно, вдруг собраться и уйти в дождь, но все-таки что-то в этом было.

До вершины горы они добрались только после полудня. Идти было тяжело: сверху низвергались потоки воды, земля выскальзывала, вытекала из-под ног. Внизу, насколько хватал глаз, простирались облака, они закрывали рисовые поля и войну. А наверху другие облака закрывали другие горы.

Оскар Джонсон вышел на то место, где Каччато останавливался в первую ночь, — каменная площадка, над которой козырьком нависал выступ скалы, выгоревшая банка «Стерно», обертка от шоколада и полусгоревшая карта. На карте была нанесена красная пунктирная линия, пересекающая рисовые поля и поднимающаяся на первую невысокую гряду Аннамских гор. Там линия обрывалась, продолжаясь, очевидно, уже на другом листе карты.

 — А ведь он серьезно, — негромко сказал лейтенант. — Этот идиот не шутит.

Карту лейтенант держал так, словно от нее воняло.

И Гнида, и Оскар, и Эдди Лазутти — все кивнули.

На отдых расположились прямо в этом же уютном каменном гнездышке. Забились под скалу и молча сидели, поглядывая сквозь косые струи дождя на склоны следующей горы. Пол Берлин раскладывал пасьянс. Гарольд Мэрфи сделал сигарету с марихуаной, затянулся и передал по кругу. Они курили и смотрели на дождь, на тучи, на бесконечные горы. Было покойно и уютно. Шел славный проливной дождь.

Ритуал завершился в полном молчании. А потом лейтенант мог лишь вымолвить:

 — Прости, господи.

Гнида Харрис выругался.

Дождь все лил.

 — А может, назад двинем, — наконец сказал Док Перет. — Ей-богу, сэр, а? Развернемся — и обратно. Черт с ним.

Гнида Харрис фыркнул.

 — Нет, серьезно, — продолжал Док, — может, пусть себе идет подобру-поздорову, бедолага? Записать его пропавшим без вести, сгинул в бою, заблудшая овечка. Сам очухается рано или поздно, сообразит, какую дичь затеял, глядишь, еще и вернется.

Лейтенант неотрывно смотрел на дождь. Сеточка багровых прожилок выделялась на его желтом лице.

 — Как вы думаете, сэр? Пусть идет, а?

 — Туп, как бревно, — хихикнул Харрис.

 — Только поумнее тебя, Гнида.

 — Ну знаешь, Док!

 — Захлопнись!

 — С какой это стати?

 — Я же сказал, захлопнись, — сказал Док Перет. — Прикуси язык.

Гнида хмыкнул, но замолчал.

 — Ну, так как все-таки, сэр? Поворачиваем?

Лейтенант молчал. Потом он зябко передернул плечами и вышел под дождь с комком туалетной бумаги. Пол Берлин все раскладывал пасьянс. Представлял себе, будто сорвал банк в тридцать тысяч и будто теперь ему надо придумать, на что бы пустить выигрыш, как в Лас-Вегасе.

Лейтенант вернулся и приказал собираться.

 — Поворачиваем, назад? — спросил Док.

Лейтенант покачал головой. Выглядел он совсем больным.

 — Я так и знал, — обрадовался Г нида. — Ей-богу, так и знал! Нельзя с войны просто взять и уйти. Пусть знает, тупая башка, что с войны не уходят. Верно, сэр? — Гнида ухмыльнулся и победно подмигнул Доку Перету. — Ей-богу, я так и знал.

Каччато уже добрался до вершины следующей горы. Он стоял опустив руки, с непокрытой головой и сквозь пелену дождя смотрел вниз. Лейтенант Корсон навел на него бинокль.

 — Он, может, нас и не видит, — сказал Оскар. — Может, он не знает, куда дальше идти.

 — Видит. Видит он нас. Отлично видит. И куда идти, знает. Очень даже хорошо знает.

 — Может, сэр, дымку подпустить?

 — А что, вполне. Действительно, отчего не поддать немного дымку?

Пока Оскар запускал дымовую шашку, лейтенант не сводил бинокля с Каччато. Недолго пошипев, шашка изрыгнула густое бледно-лиловое облако.

 — Видит, — шептал лейтенант, — еще как видит.

 — Да он нам машет, поганец!

 — Не слепой, спасибо за информацию. Пресвятая дева!

Словно сраженный пулей, лейтенант вдруг осел прямо в лужу, обхватил голову руками и принялся раскачиваться взад-вперед. Клубы лилового дыма ползли вверх по склону горы. Каччато руками бил себя по бокам, словно большая птица крыльями. Пол Берлин взял бинокль. Большая Каччатова голова плыла, будто воздушный шар в облаках дыма. По виду не скажешь, чтобы он был испуган. Просто дурак, мальчишка. Веселится, улыбка во весь рот.

 — Мне плохо, — проговорил лейтенант. — Мне плохо. — Он продолжал раскачиваться.

 — Может, крикнуть ему?

 — Плохо, — стонал лейтенант, — чертовски плохо. В Корее совсем не так было, можете мне поверить. Да, конечно, крикни ему. Как же мне плохо!