Темная любовь (антология) - Кинг Стивен. Страница 59

Приглаживаю волосы, пудрю нос, медленно иду по коридору к его кабинету, жду перед закрытой дверью. Пытаюсь завести беседу с его седовласой секретаршей Викки, но она резко срывается с места, пробормотав: "Я в туалет".

— Заходите, Кэрол, — говорит Дик, высунув голову в коридор. В его голосе — ни капли доброжелательности, одна вежливость. Я вхожу. В кабинете находится менеджер по персоналу, а также несколько заведующих отделами.

Стула для меня не предусмотрено. Все отводят от меня глаза.

Я остаюсь стоять. Дик прикрывает дверь.

Проходит к столу, усаживается. Берет маленький нож для бумаг в форме кинжала, с фальшивыми брильянтами на рукоятке. Лицо у него мрачное. — Мне очень жаль, Кэрол, но мы не удовлетворены вашей работой.

Я хлопаю глазами:

— Неудовлетворены? Но в прошлом месяце вы мне повысили зарплату по результатам моего годового отчета.

— Знаю, но еще тогда имелись проблемы.

— Почему вы ничего не сказали? Я бы попыталась что-то изменить, больше стараться… Я все еще могу уладить, — говорю я, пытаясь не сорваться на мольбу; мне не хочется, чтобы он заметил, как я перед ним пресмыкаюсь. Хоть это и правда.

Он гладит нож. "Чтоб тебе порезаться, — думаю я, — и все твои драгоценные ежемесячные отчеты кровью залить".

— Мне очень жаль, Кэрол, но нас совершенно не устраивают ваши результаты. За прошедший год вы недостаточно выросли в профессиональном смысле; мы ждали, что вы будете более агрессивным распространителем. Есть и еще одна частность — ваши личные проблемы. Они отрывают у вас силы, необходимые для работы, и неблагоприятно влияют на трудовой процесс.

"Неблагоприятно"? "Частность" — эта самая мелкая неприятность с Джеком — не оставила от моей жизни камня на камне. Какое уж тут "неблагоприятное влияние". Он что, не владеет английским языком? Когда это все началось, Дик пригласил меня в кабинет и долго рассказывал, как он за меня переживает и как они все понимают, и все поймут, если мне иногда понадобится отпроситься на день — на два, и так далее. Такая теплота, такое дружелюбие… такое двуличие.

— …и мы вынуждены с вами расстаться.

"Расстаться"? Никак не пойму, что они хотят этим сказать. Я осознаю, что пропустила мимо ушей несколько его фраз, но они не важны. Весь смысл заключен в его последних словах.

Облизываю губы, чувствуя, до чего же они пересохли, как сухо у меня в глотке.

Сохну… высыхаю…

Дик откашливается:

— Эл проведет вас в вашу комнату, чтобы вы смогли собрать вещи, и проводит к выходу из здания.

— Вот так вот, значит? Без предупреждения? Без исправительного срока? Просто раз — и выгнали? Без какого-либо предупреждения? Вы раньше говорили, что вы все понимаете, каково мне сейчас, говорили, что дадите мне послабление…

— Кэрол, я уже сказал, что уже некоторое время мы не…

— Я вас слышала, Дик, но почему вы не могли сказать мне раньше, чтобы я попробовала отдавать работе больше сил? Зачем было столько ждать, а потом — как с бухты-барахты?.. Зачем?

Он вновь начинает говорить, и я знаю, что он скажет. "Уже некоторое время мы не были удовлетворены", "мы", "мы", "мы" — будет талдычить одно и то же, как попугай, как заезженная пластинка.

— Вам придется сдать ключ.

Мне хочется схватить крохотный кинжал для бумаг и всадить ему в сердце. Если оно у него есть. Вот было бы райское наслаждение: изумленно таращась на меня, он попытался бы вырваться… но от меня не уйдешь. Я повернула бы кинжал в ране, и еще раз повернула бы, и еще, и еще, и кровь хлынула бы на меня фонтаном и освежила бы мое иссохшее тело.

Он сидит за столом, глядя на меня.

Они все ждут моей реакции, дожидаются, что я заплачу, на коленях буду вымаливать работу. Ну их нафиг. Я не доставлю им удовольствия видеть мои слезы. Кстати, я и рыдать-то неспособна — все слезы уже выплакала.

Онемевшей рукой я достаю из кармана брелок-цепочку, отцепляю ключ от моей комнаты, швыряю им в Дика, угодив точнехонько в середину груди. Мои губы кривятся в легкой усмешке. А пальцы жутко дрожат, никак не получается надеть остальные ключи на колечко брелка. Просто швыряю ключи в сумку.

Повернувшись на каблуках, я выхожу из кабинета, сталкиваюсь в коридоре с Викки и, еле передвигая ноги, бреду в свою комнату.

Я знаю, что лицо у меня горит, прямо-таки пышет жаром. Дико озираюсь в поисках коробки, куда можно было бы сложить барахло. Смутно сознаю, что в дверях маячит Эл. Наверно, хочет удостовериться, что я не украду стол или кресло. Абсурд! Я считалась ценным сотрудником, а теперь это… это унижение… этот позор.

Спустя несколько минут приходит бухгалтерша Нора, рассыпаясь в извинениях, сильно сконфуженная, с коробкой от бумаги. Пробормотав: "Мне очень жаль", она плюхает коробку на стол и улепетывает.

Выдвигаю изо всей силы ящики. Опоражниваю их в коробку. Безмолвно подначиваю Эла — пусть только посмеет предъявить права хоть на что-нибудь. Беру кружку, швыряю ее в ту же коробку, сверху кладу сумку. С коробкой наперевес протискиваюсь мимо Эла.

— Мне очень жаль… — произносит он.

— Ага, как же, — обрываю я его.

Иду по коридорам, сознавая, что все провожают меня глазами, сознавая, что на пятки мне наступает Эл. Чего они меня боятся? Или я по дороге что-нибудь раскурочу? А может, спрячусь в чьем-нибудь кабинете?

Дурь какая.

Но и контора у нас дурацкая, всегда была такая.

Эл открывает передо мной дверь, и я выхожу, не поблагодарив его. Иду на негнущихся ногах к машине. Открываю багажник и швыряю туда коробку. Захлопываю багажник. Вновь открываю, чтобы достать сумку, опять хлопаю. Залезаю в машину и долго сижу, глядя на здание.

Кое-где в окнах мелькают лица. Интересно, смотрит ли на меня Дик. Старина Дик. Дик-Дак-Мудак — как все мы его звали за глаза. Интересно, настучали ему насчет этой клички? Если я буду торчать на стоянке, вызовет ли он полицию, чтобы меня забрали за нахождение в неположенном месте? Эта мысль меня почти забавляет. Часть моей души хочет остаться здесь и выяснить, как он поступит.

Другая часть моей души хочет завести двигатель, хорошенько надавить на газ и тихо-мирно протаранить моей колымагой фасад здания. Я улыбаюсь, воображая, как машина расшибет стекло и посыплются мириады осколков; как с удовлетворенным хрустом машина врежется в стойку вахтера, как разлетятся бумажки и загудят встревоженные голоса; воображаю раскиданные повсюду щепки и дребезги.

Щепки и дребезги. Как моя жизнь. Все пошло прахом.

А вот и слезы: я ощущаю, как стекают по моим щекам теплые струйки; колочу по рулю стиснутым кулаком, пока не понимаю, что расшибла руку до синяков.

Смахиваю слезы, вижу сквозь их радужную пленку, что на автостоянку кто-то выходит. "Выслали гестапо", — думаю я и неуклюже разворачиваюсь. Я не доставлю им удовольствия видеть, как я плачу. Промакиваю слезы салфеткой, утираю пот со лба, строю жуткую рожу.

Незнакомец возвращается назад. Больше никто за мной не наблюдает.

Пауки — вот они кто. Высосали меня досуха и выкинули. Так будет со всеми в этом здании.

Жму на тормоза, вытаскиваю перочинный нож и бегу назад к "континенталю" Дика. Выдвигаю самое большое лезвие, втыкаю в покрышку. Ноль результатов. Делаю вторую попытку, нервно косясь на дверь. Времени нет — вот-вот кто-нибудь выйдет. С покрышкой можно провозиться до скончания века. Распрямляюсь, заглядываю в машину — и улыбаюсь. Распахиваю дверцу, провожу рукой по красивому кожаному сиденью.

Размахиваюсь ножом и распарываю сиденье, сделав на нем длинный, необыкновенно сладостный надрез.

Возвращаюсь к своей машине.

Выехав с автостоянки, я задумываюсь. Куда ехать — домой? И что там делать? Сидеть у окна и думать о том, как хреново мне живется и как я сейчас всех и вся ненавижу?

Нет уж.

Или просто покататься по городу? Может, развеюсь.

Включаю радио, морщусь — музыки почти не слышно, один скрип. Та-ак, еще одна вещь, которую надо привести в порядок.

Выруливаю на шоссе, чуть ли не въехав в бок крытого фургона. Плевать. Валяйте, сотрите меня в порошок. Так дешевле выйдет, думаю я с зубовным скрежетом.