Тьма, — и больше ничего - Кинг Стивен. Страница 24

Мне вспомнились слова Стоппенхаузера: Или ты хочешь мне сказать, что в ферму не надо вкладывать деньги? Не надо чинить крышу? И его озорной взгляд. Как будто он знал. Как будто он и Арлетт были в этом заодно.

Выбрось эту глупость из головы, приказал я себе. Ты думаешь о ней, пребывающей там, внизу, и одно это уже плохо. Выели черви ей глаза? Съели насекомые ее острый язык или хотя бы затупили его?

Я подошел к столу в углу комнаты, взял бутылку, которая на нем стояла, и налил себе добрую порцию виски. Рука дрожала, но не так чтобы сильно. Выпил виски в два глотка. Я знал, это плохо, если выпивка войдет в привычку, но не каждый вечер мужчина чувствует, как мертвая жена постукивает его по носу. Спиртное подняло мне настроение. Уверенности в себе прибавилось. Мне не требовались семьсот пятьдесят долларов по закладной, чтобы залатать крышу. Я мог это сделать одной доской после того, как закончится дождь. Конечно, латка будет выглядеть уродливо. Из-за нее дом станет напоминать, как сказала бы моя мать, лачугу. Да и ушло бы на ремонт день-два. Мне же требовалась работа на всю зиму. Тяжелая работа, способная отогнать все мысли об Арлетт на ее земляном троне, об Арлетт в джутовой сеточке для волос. Мне необходима была работа, после которой от усталости я валился бы в кровать и засыпал сразу, а не лежал, прислушиваясь к стуку дождя и гадая, не попал ли под него Генри, не кашляет ли сейчас от простуды. Иногда работа служила единственным спасением, единственным ответом.

На следующий день я поехал на грузовике в город и сделал то, о чем никогда не подумал бы, не возникни у меня необходимость одолжить тридцать пять долларов, — заложил дом за семьсот пятьдесят долларов. В конце концов мы попадаем в ловушки, которые сами же и расставляем. Я в это верю. В конце концов мы всегда попадаемся.

На той самой неделе в Омахе молодой человек в шляпе с широкими полями вошел в ломбард на Додж-стрит и купил никелированный пистолет тридцать второго калибра. Он заплатил пять долларов, несомненно, из тех, которые отобрал у полуслепой старухи, торговавшей бакалеей под вывеской с девочкой в синем чепчике. На следующий день молодой человек в надвинутой на глаза шляпе с широкими полями и в красной бандане, закрывавшей рот и нос, вошел в расположенное в Омахе отделение Первого сельскохозяйственного банка, направил пистолет на симпатичную молодую кассиршу, ее звали Рода Пенмарк, и потребовал отдать ему все деньги. Она протянула двести долларов, по большей части купюрами по одному и пять долларов, их обычно достают фермеры из нагрудных карманов комбинезонов.

Когда парень уходил, одной рукой засовывая деньги в карман брюк (он явно нервничал, поскольку несколько банкнот упали на пол), пузатый охранник — вышедший на пенсию полицейский — сказал ему:

— Сынок, ты же не хочешь этого делать.

Молодой человек выстрелил из своего пистолета тридцать второго калибра в воздух. Вокруг закричали.

— Пока еще я не хочу застрелить вас, — сказал молодой человек сквозь бандану, — но застрелю, если придется. Отойдите к этой колонне, сэр, и оставайтесь там, если хотите, чтобы все для вас хорошо кончилось. Мой друг ждет на улице, так что не дергайтесь.

Молодой человек выбежал за дверь, на ходу сдергивая бандану с лица. Охранник выждал минуту или около того, потом вышел из банка с поднятыми руками (оружия у него не было), на тот случай, если за дверью стоит кто-то еще. Никого, разумеется, не было. В Омахе знакомых у Генри не имелось, за исключением подруги, в животе которой рос ребенок.

Из денег по закладной двести долларов я взял наличными, а остальные положил на счет в банке мистера Стоппенхаузера. Поехал за покупками в магазин скобяных товаров, на лесопилку, в бакалею, где Генри мог получить письмо от матери… будь она жива и могла что-то написать. Выезжал из дома в моросящий дождь, а когда вернулся, уже шел дождь со снегом. Я разгрузил доски, стойки и кровельную дранку, покормил кур, покормил и подоил коров, разложил продукты, в основном макароны и крупы, которыми я в отсутствие Арлетт главным образом и питался. Покончив с этим, поставил на дровяную плиту кастрюлю с водой, чтобы помыться, и стянул с себя мокрую одежду. Вытащил пачку денег из нагрудного кармана, сосчитал: у меня оставалось чуть меньше ста шестидесяти долларов. Почему я взял наличными такую большую сумму? Потому что думал совсем о другом. И о чем или о ком, позвольте узнать? Об Арлетт и Генри, разумеется. В эти дождливые дни я практически все время думал только о них.

Я знал, что иметь при себе столько денег — идея не из лучших. Их следовало положить в банк, где мог бы набежать небольшой процент (гораздо меньше того, что мне предстояло выплачивать по закладной), пока я раздумывал, как наилучшим образом ими распорядиться. Но раз уж я их взял, предстояло спрятать их в безопасном месте.

Вспомнилась коробка с вульгарной красной шляпой. Там она хранила свою заначку: эти сорок долларов пролежали в коробке бог знает сколько времени, и ничего с ними не случилось. Мои деньги под лентой не уместились бы, и я подумал, что просто суну их в шляпу, где они и останутся до моей следующей поездки в город.

Я прошел в спальню — в чем мать родила — и открыл дверцу стенного шкафа. Отодвинул коробку с белой церковной шляпой Арлетт, потом потянулся ко второй. Я тогда задвинул ее подальше на полку, и мне пришлось встать на цыпочки, чтобы дотянуться до нее. Коробку охватывала эластичная лента. Я засунул под нее палец, чтобы потянуть на себя, и тут же понял, что коробка слишком тяжелая, словно вместо шляпы там теперь лежал кирпич. И еще возникло странное ощущение: казалось, руку обдало ледяной водой. А в следующее мгновение холод сменился жаром. Это была боль, такая сильная, что все мышцы руки парализовало. Я отшатнулся, закричав от изумления и боли, роняя купюры. Мой палец прилип к эластичной ленте, так что я потащил за собой всю коробку. На ней сидела большая серая крыса, которая казалась мне знакомой.

Вы можете сказать: Уилф, одна крыса ничем не отличается от другой, — и я мог бы с вами согласиться, но эту крысу я знал. Разве я не видел, как она убегала от меня с коровьим соском, который торчал из ее пасти, как окурок сигары?

Коробка для шляпы отцепилась от моей руки, и крыса свалилась на пол. Будь у меня время подумать, она бы удрала и на этот раз, но здравомыслие заблокировалось болью, удивлением и ужасом, которые, полагаю, испытал бы любой человек, глядя, как из него хлещет кровь. Напрочь забыв, что я совершенно голый, как в момент появления на свет божий, я просто опустил правую ногу на крысу. Услышал, как хрустнули кости и расплющилось ее тело. Кровь и раздавленные внутренности полезли из-под хвоста и обдали мою левую лодыжку теплом. Крыса пыталась извернуться, чтобы укусить вновь. Я видел оскаленные передние зубы, но до меня она дотянуться не могла. Не дотягивалась, пока моя нога твердо стояла на ее спине. Поэтому убирать ногу я не собирался. Наоборот, еще сильнее вдавил в пол, прижимая укушенную руку к груди и чувствуя, как теплая кровь смачивает густую поросль волос. Крыса извивалась и дергалась, словно уж. Кровь хлынула из пасти. Глаза вылезли из орбит.

Я долго давил ногой на умирающую крысу. Внутренности уже превратились в кровавую пульпу, но крыса все равно дергалась и пыталась меня укусить. Наконец затихла. Но я простоял так еще долгую минуту, желая убедиться, что она не изображает опоссума [18] (крыса, изображающая опоссума, — ха!), и лишь удостоверившись, что она мертва, захромал на кухню, оставляя кровавые следы и думая почему-то об оракуле, предупредившем Пелия [19] остерегаться мужчину в одной сандалии. Но я был не Ясоном, а обычным фермером, наполовину рехнувшимся от боли и изумления, фермером, похоже, обреченным марать кровью место, где спал.