Черный дом - Кинг Стивен. Страница 114

Джек вновь оглядывается:

– А где они?

– Смиренные сестры не показываются на глаза, когда светит солнце. И если мы хотим остаться в живых, Джек, каждый из нас должен покинуть госпиталь и продолжить свой путь задолго до наступления темноты.

У него щемит сердце при мысли о том, что каждому из них действительно придется идти своим, отдельным путем, пусть он и знает, что другого не дано. Но любопытство заставляет задать следующий вопрос. Копписмен всегда остается копписменом.

– Почему?

– Потому что Смиренные сестры – вампиры и их пациенты никогда не выздоравливают.

Джеку становится не по себе. На лице – тревога. Софи он верит: в мире, где есть место вервольфам, вполне могут быть и вампиры.

Она касается его руки. По телу Джека пробегает дрожь желания.

– Не бойся, Джек. Они тоже служат Лучу [99]. Все живое служит Лучу.

– Какому лучу?

– Не важно. – Ее пальцы сильнее сжимают запястье Джека. – Тот, кто ответит на твои вопросы, скоро будет здесь, если уже не пришел. – Она искоса смотрит на него, улыбается. – Когда ты выслушаешь его, тебе станет проще задавать вопросы.

Джек понимает, что ему указывают на его невежество, но указывает Софи, а потому не чувствует обиды. Он с готовностью идет следом за ней из одной комнаты большого и древнего госпиталя в другую. Переходя из помещения в помещение, понимает, какое огромное это сооружение. Еще он ощущает, несмотря на свежий ветерок, слабый, но неприятный запах, смесь запахов бродящего вина и испортившегося мяса. Что это за мясо, Джек знает. Он сотни раз выезжал на место преступления, где его поджидал очередной труп, так что догадаться не трудно.

Мы бы допустили бестактность, покинув Джека в тот момент, когда тот встретил любовь всей своей жизни, вот мы этого и не сделали. Но теперь, когда Джек и Софи шагают по госпиталю, давайте выскользнем за его тонкие стены. Снаружи нас встречают сухая земля, красные скалы, кустарник, цветы, чем-то напоминающие калохортус, невысокие сосны, несколько кактусов. Откуда-то доносится журчание воды. Полотно стен и крыши госпиталя шуршат и хлопают, как паруса торгового корабля, поймавшего ветер. Легко и непринужденно скользя вдоль восточной стены госпиталя, мы замечаем набросанные вдоль нее предметы. Тут и каменные пластины с рисунками, и прекрасная медная роза, которая, судя по всему, побывала в раскаленной печи и оплавилась, и маленький коврик, мясницким тесаком разрезанный надвое. Все это вещи, которые вместе с Джеком перенеслись из одного мира в другой. Мы видим обугленную телевизионную электронную трубку, лежащую среди осколков стекла, несколько батареек «Дюраселл АА», расческу и, что уже совсем странно, женские белые нейлоновые трусики с розовой надписью «Sunday». Произошло столкновение миров. Предметы у восточной стены госпиталя показывают силу этого столкновения.

Там, где их шлейф обрывается, можно сказать, в голове кометы, сидит мужчина, который нам знаком. То есть мы впервые видим его в этой бесформенной коричневой тунике (и он, само собой, не знает, как носить такую одежду, потому что она определенно открывает лишнее), сандалиях на босу ногу, с волосами, зачесанными назад и собранными в конский хвост, перехваченный лентой из грубой, невыделанной кожи, но перед нами, безусловно, Уэнделл Грин. Он что-то бормочет себе под нос. Слюна течет из уголков рта. Он пристально смотрит на мятые листы писчей бумаги, свернутые трубкой, которую он держит в правой руке. Если он сумеет понять, как диктофон «Панасоник» превратился в мятую бумагу, то, возможно, начнет соображать, что к чему. Но до этого еще далеко.

Уэнделл (мы продолжим называть его Уэнделлом и не будем ломать голову над тем, какое имя он может получить, или не получить, в этом маленьком уголке вселенной, поскольку он сам этого не знает, да и не хочет знать) замечает батарейки «Дюраселл АА». Подкрадывается к ним, поднимает и начинает вставлять в бумажную трубку. Ничего путного, разумеется, не выходит, но Уэнделла это не останавливает. Как сказал бы Джордж Рэтбан: «Дайте этому парню сачок, и он постарается поймать им обед».

– Че… – говорит знаменитейший репортер округа Каули, продолжающий засовывать батарейки в трубку из листков. – Че… за. Че… за! Черт побери, залезайте в…

Звук… приближающееся позвякивание (это же надо!) шпор привлекает внимание Уэнделла, и он отрывается от батареек и листов, поднимает голову. Его выпученные глаза широко раскрыты. Окончательно и бесповоротно рассудка Уэнделл, возможно, не потерял, но на данный момент его рассудок определенно повез жену и детей в «Диснейленд». А то, что Уэнделл видит перед собой, ни в коей мере не способствует скорейшему возвращению рассудка.

Когда-то в нашем мире жил прекрасный актер, которого звали Вуди Строуд [100] (Лили его знала, более того, в конце шестидесятых снялась в фильме «Экспресс правосудия» студии «Америкэн интернешнл»). Человек, который приближается к тому месту, где Уэнделл Грин сидит на земле с трубкой из мятых листов и батарейками «Дюраселл», очень похож на этого актера. На нем вытертые джинсы, синяя рубашка из «шамбре». На шее – платок, на широком кожаном ремне-патронташе с четырьмя десятками поблескивающих патронов – тяжелый револьвер в кожаной же кобуре. Гладко выбритый череп, глубоко посаженные глаза. Через плечо на вязаной ленте – гитара. На другом плече вроде бы попугай. Только двухголовый.

– Нет. Нет, – вырывается у Уэнделла. – Нет. Не вижу. Не. Вижу. Этого. – Он наклоняет голову и возобновляет попытки вставить батарейки в бумажную трубку.

Тень мужчины падает на Уэнделла, но тот отказывается поднимать голову.

– Привет, незнакомец, – здоровается мужчина.

Уэнделл по-прежнему не поднимает головы.

– Меня зовут Паркус. В этих местах я представляю закон. Как тебя зовут?

Уэнделл не отвечает, если не принимать за ответ бессвязные звуки, срывающиеся со слюнявых губ.

– Я спросил твое имя.

– Уэн, – отвечает наш давний знакомец (не можем же мы назвать его другом), не поднимая головы. – Уэн. Делл. Гри… Грин. Я… я… я…

– Не торопись. – В голосе Паркуса слышится сочувствие. – Я могу подождать, пока ты соберешься с мыслями.

– Я… газетный ястреб!

– О? Вот, значит, ты кто? – Паркус нависает над ним, Уэнделл вжимается в податливую стену госпиталя. – Да, это что-то новенькое. Вот что я тебе скажу, я видел ястребов-рыболовов, я видел красноплечих ястребов, я видел серых ястребов, но ты мой первый газетный ястреб.

Уэнделл поднимает голову, быстро-быстро моргает.

Одна голова попугая, сидящего на левом плече Паркуса, говорит:

– Бог – это любовь.

– Пойди поимей свою мать, – тут же подает голос вторая голова.

– Все должны искать реку жизни, – первая.

– Пососи мой член, – вторая.

– Мы растем навстречу Богу, – первая.

– Обоссысь, – вторая.

Головы говорят друг за другом, не перебивая, даже тембр голоса и интонации у них одинаковые. Уэнделл еще подается назад и возобновляет прерванное занятие: вставляет батарейки в бумажную трубку, которая в его руке изогнулась, а верхние слои разбухли от пота.

– Не обращай на них внимания, – говорит Паркус. – Я вот не обращаю. Можно сказать – не слышу их, и это правда. Заткнитесь, мальчики.

Попугай замолкает.

– Одна голова – Святость, вторая – Нечестивость. Я держу попугая для того, чтобы он напоминал мне…

Его прерывают приближающиеся шаги, и он поворачивается на их звук. К ним спешат Джек и Софи, держась за руки, словно дети, возвращающиеся из школы.

– Спиди! – восклицает Джек, его лицо расплывается в улыбке.

– Неужто Странник Джек! – Паркус улыбается во весь рот. – Какая встреча! Дайте взглянуть на вас, сэр… вы выросли!

Джек подбегает, обнимает Паркуса, тот крепко прижимает его к груди. Потом Джек отстраняется и внимательно изучает своего друга.