Журнал «Если», 1998 № 03 - Финтушел Элиот. Страница 17

Из кухни доносились разнообразные звуки, издаваемые посудомоечной машиной; иногда к ним добавлялся стук, как в засоренной водопроводной трубе; после стука все кафе сотрясалось. Всякий раз пейзаж за окном менялся: звезды начинали мерцать под другими углами, сгущались или, наоборот, рассеивались, образовывали кольца или располагались слоями, как ингредиенты коктейля. Мы пролетали мимо мерцающих сгустков, похожих на замерзшую слизь, из яркого света ныряли в смоляные потемки.

Среди звяканья приборов можно было расслышать глухое ворчание Шамана.

— Нора, — позвал я.

Шум в кухне внезапно стих, и в двери появился Шаман. Его белые штаны были теперь покрыты жирными пятнами. Он сжимал в кулаке гаечный ключ и имел усталый вид.

— Ты — это я, паршивец.

Я опять упал на стул. Он сделал несколько шагов в моем направлении и пролаял:

— Тебя здесь нет, понял?

Я сразу пропал. В Сахаре была ночь. Краем глаза я успел увидеть, как Шаман подходит ближе и прикасается к затычке у меня в башке чем-то вроде пестика для колки льда. Он сделал это без всякого воодушевления, словно уже дюжину раз пытался и потерял всякую надежду на успех. Потом он похлопал Нору и Цыгана (не знаю уж, по какому месту он похлопал Цыгана), чтобы проверить, сохранили ли они чувствительность. Результат был отрицательным. Тогда он в полнейшем унынии вернулся в кухню, к посудомоечной машине.

— Придется самому сделать «оп-ля», раз эта дрянь не работает, — проворчал он.

29. Оп-ля

— «Кто я»… Ты слышала, Лила Кодзи? Сфинкс заговорил. — Сарвадука поежился.

— Это, наверное, один из верблюдов. Скорее всего, Хамад.

— Не сомневайся, о, Великий, я передам твой вопрос Иззи! — забубнил Сарвадука. — «Кто я?» Сам я — всего лишь бедный маленький человечек, работник гостиничной отрасли. Владею двумя-тремя мотелями, да и то на паях с родственниками, хотя они ничего не делают, а знай себе пялятся в ящик да хлещут спиртные напитки. Я спрошу у Иззи, он знает много всякого такого. А ты перенесешь Джонни Абилена, о, Дивный? Иззи спрашивает, сделаешь ли ты это честь по чести? Он бы сам этим занялся, но ему сейчас недосуг.

— Может, Абу подаст нам знак? — предположила Лила.

— Именно — знак. Только помолчи, Лила. Я сам этим занимаюсь.

О, Великий, подай знак!

Мое сознание пребывало в смятении. Ко мне обращались существа, чье изготовление я сам начал примерно семьсот миллионов лет тому назад в попытке оторваться от Млечного Пути, где я сидел на мели. Одновременно я находился в кафе, унесенном с техасской автострады в космос, почти что в Магелланово Облако. К тому же я представлял собой местную достопримечательность.

Шаман хотел меня сожрать, я хотел домой. Я не мог нашарить свой центр. Где моя Архимедова точка опоры, без которой бессильна душа?

— Знак, о, Великий! Подай нам знак!

Попробуйте сесть, когда у вас нет спины. От отчаяния я все больше погружался в смятение, все меньше думал, все меньше чувствовал. Я уходил на дно, и даже отчаяние покидало меня, поднимаясь вверх, как пузырьки воздуха, выпускаемые ныряльщиком.

Я щурился, пытаясь пронзить взором темень и муть, — так щурится художник, стараясь увидеть за частностями целое. Взгляд то и дело натыкался на рыбешек и водоросли, замутняющие сознание: все это, не имеющее ни названия, ни привязи, находилось в процессе непрерывного самопоедания и одновременно пыталось расшириться. Но то были не помои, хлынувшие из дыры Шамана, ибо ныряльщиком теперь был я сам, и найденный жемчуг мог принадлежать только мне.

Но потом слово «я» стало стремительно терять содержание. Оно превратилось в знак препинания, кавычки, между которыми зияла пустота.

Голос Шамана («Я — это ты!»), Сарвадуки, Лилы Кодзи, свето-звуковое шоу, бодрое и насквозь лживое, — все слилось в один поток без начала и конца. Завывание ветра, атомная бомба, ностальгия, планета Марс, «в-третьих», я сам, Африка — все пропало.

Не вздумай заниматься этим дома!

Не стало ни места действия, ни последовательности, ни времени. Не стало ни мыслей, ни предметов для размышления. «Я» погружалось все глубже, не противясь поглощению, расплывалось в темную бесформенную массу, достойную именоваться разве что «дном». Примитивные морские обитатели меняли очертания на глазах и прекращали существование, стоило отвести от них взгляд.

Неясное копошение не прекращалось ни на секунду. То был далеко не мистический туман. Зовите это зудом, «дао», «принципом исключения Паули», изгнанием сжимающегося мира из собственного пупка… «Какие бы слова ни использовать, они не абсолютны», — говорил об этом зародышевом состоянии Лао-цзы.

«Я» невольно совершило «оп-ля». Сейчас я находился в самой его сердцевине. «Я» нашло точку опоры и получило безраздельную свободу. Теперь оно было способно на все.

Я облегченно перевел дух. Только что было холодно, но теперь мне стало жарко. Весь «я» был там — маленький и большой, как раньше: Мэл и Абу-аль-Хаул, один — пленник безнадежной ситуации, другой — занесенный в чужую галактику, и все по милости Шамана. Да, все они существовали на самом деле: и Шаман, и Цыган с Норой в Магеллановом Облаке, и Иззи в своей кутузке, и Сарвадука с Лилой Кодзи, и шарахающиеся верблюды, и туристы…

Я увидел свою точку опоры, даже нашел ей применение. Я стал свидетелем рождения мира «из ничего» со мной посредине. «Оп-ля»! Непонятно… Посмотрим, что это такое.

Кое-что, между прочим, изменилось. Я был теперь в курсе, словно услыхал или прочел, что умер Гамаль Абдель Нассер (до «оп-ля» он был жив). Вьетнамская война продолжалась при активном участии американской армии.

Президента звали не Юджин Маккарти. Благодаря «оп-ля» я побывал в Овальном кабинете. Вернее, не я сам, а часть моего сознания. Согласно принципу, именуемому магелланянами «непроизвольным исцелением», требующему локального сохранения причинно-следственной связи, в кресле материализовался человек вместе со своим прошлым, настоящим и будущим, школьными учителями и гробовщиком; звали человека Ричард Никсон. Изменилось и еще кое-что. Скажем, американский флаг стал красно-бело-синим (к тому же выяснилось, что он был таким всегда!).

О различиях было ведомо одному мне: моя новая вселенная возникла сразу, с полной историей и соответствующими воспоминаниями. Разве что Иззи мог бы мне посочувствовать.

Я сообразил, что произошла еще одна перемена. Тип в ковбойских сапогах со шпорами, в огромной широкополой шляпе и с гитарой под мышкой, торопился к загородке со Сфинксом, где гримасничали Сарвадука и Лила Кодзи.

— Мэл! — приветствовал меня тип с гитарой. — Это ты, сынок? Неужто и впрямь ты?

— Беглый Джо! Отец! — каким-то образом откликнулся я.

А он каким-то образом меня услышал. Не обращая внимания на миазмы, он подбежал к моей каменной заднице, обнял холодеющий, грубый камень, прижался ко мне, стал меня целовать и плакать от радости.

30. Фотография на паспорт

— Вы настоящий Джонни Абилен? — восхитилась Лила Кодзи. — Я собрала все ваши пластинки. Обожаю вашу музыку.

Сарвадука истерически дрожал, пытаясь сообразить, каким образом на сцене появился Джонни Абилен. Видимо, у Сарвадуки непроизвольное исцеление произошло не полностью. Он грубо оттащил Лилу Кодзи.

— Увези меня в Каир! Задание Иззи выполнено. Свето-звуковое шоу близится к концу. Не хочу, чтобы меня здесь поймали, когда начнется уборка… Здесь все еще воняет. Что это за вонь?

Она оттолкнула его.

— А как же «в-третьих»?

Сарвадука хлопнул себя по лбу.

— Совсем забыл. Фотография на паспорт! Давай «Кодак».

— Это «Полароид».

— А ты дай мне «Кодак».

Ему пришлось довольствоваться «Полароидом». Ничего не поделаешь, «оп-ля». Он недоуменно заморгал, но аппарат взял, чтобы запрыгать передо мной в гуще туристов и запечатлеть меня анфас, в профиль, вместе с головным убором и со всем прочим. Потом, дрожа крупной дрожью, он вернулся к Лиле и лошадям — теперь это были не верблюды, а лошади. «Оп-ля!»