Журнал «Если», 2001 № 06 - Дяченко Марина и Сергей. Страница 9
Тимур улыбнулся. Дегтярев — глупец. Ведь Кону нет дела до их отношений: даже если они обменяются самыми грязными оскорблениями, даже если передерутся, Кон не скрипнет и дверью, ему, образно говоря, плевать. Вот если бы Дегтярев решился, например, украсть или испортить фонограмму — тогда бы Кон вступился, ведь для него абсолютная ценность — спектакль, а не какие-то там человеческие разборки.
Возможно, Дегтярев тоже понимал этого. Но все-таки лицемерил по старой, въевшейся в плоть привычке.
— А ведь сегодня мой спектакль, Тима, сегодня «Комедия характеров»… Ты уже его видел?
— Нет, — сказал Тимур. Врать не имело смысла.
Дегтярев смутился. Или сделал вид, что смущен:
— Вот какая история… У меня ведь именно на сегодня нету контрамарок.
— Ничего, — сказал Тимур. — Когда-нибудь посмотрю. Надеюсь, он не скоро сойдет со сцены?
В глазах Дегтярева промелькнула настоящая холодная злость. Что за намек померещился ему в словах сына — Тимур задумываться не стал.
Обратно Кон не вел его; Тимур некоторое время возвращался прежним путем, а потом заблудился по-настоящему.
Театр заполнялся людьми; Тимур слышал отдаленные голоса. Собирались актеры «Комедии…», собирались цеха, хлопали двери — без участия Кона, по воле каких-нибудь легкомысленных гримерш. Вся эта вечерняя жизнь происходила где-то рядом — и далеко: за сорок минут блуждания по коридорам Тимур не встретил ни единого человека, да он, собственно, и не стремился…
В какой-то момент он устал. Опустился на бетонную ступеньку, холодную и не очень чистую.
Когда он был совсем маленьким… Лет до шести. Мать водила его за кулисы Кона… Помнится, он даже ждал ее в гримерке, рисовал цветными карандашами, которые привез из какой-то экзотической страны добрый папа Дегтярев… Тогда Кон не казался ему чем-то особенным. Просто здание, просто театр, точно такой же, как все другие театры… Правда, рисовать его тянуло только тогда, когда он усаживался за мамин гримировальный столик. Потом, в школе, у него были сплошные трояки по рисованию…
Он рисовал людей. Не деревья, не природу — только людей. Один ругает, а другой оправдывается. Один зовет, а другой спрятался и не отвечает. Один убегает, другой гонится… Один раз он даже нарисовал человечка, который врет, вот только ни мать, ни другие ценители «творчества» задумки не поняли. Ни красные уши, ни кривой рот не сказали им правды о нарисованном врунишке…
(В детском саду почему-то было принято, чтобы мальчики рисовали машины. Тимур находил себе отдушину, рисуя водителей в окне — придумывая им судьбы, проблемы, правда, забывая при этом заштриховать колеса или капот. Воспитательницы укоризненно качали головами…)
А за гримировальным столиком никто не указывал Тимуру, что и как рисовать. Устав придумывать человечков, он долго смотрел в зеркало, на свое лицо, с двух сторон подсвеченное лампами, и начинал рисовать автопортреты. Всякий раз получалось по-разному: толстый грустный мальчик с голубыми глазами, тощий злой мальчишка с черными глазами-точками, а однажды вышла и вовсе девчонка, тогда Тимур разозлился и порвал рисунок…
Он рисовал, а над дверью гримерки бормотал динамик. Тимур знал спектакль наизусть; он знал, что через пять минут после «смерти» заиграет красивая музыка, и еще минут пятнадцать будет только музыка и шум аплодисментов, а потом придет мама, радостная и измученная, и надо будет уступать место перед столиком и ждать на диване, пока она сперва «намолчится», потом переоденется, умоется, потом наконец кивнет Тимуру, и можно будет рассказать о том, что случилось сегодня в садике…
А потом он пошел в школу, и мама перестала брать его на Кон. За восемнадцать лет разлуки он забыл все, забыл динамик, кресло, карандаши и автопортреты, а вот теперь, задержавшись на холодной лестнице, вспомнил в деталях…
…Под ногами обнаружился смятый фантик. Тимур, ни о чем не думая, поднял его и развернул.
Ты мог бы пойти сегодня на спектакль?
Даже не «хочешь», а «мог бы»…
— Я бы мог, — сказал Тимур. — Я был бы очень благодарен, если бы мне разрешили… У меня вообще-то были билеты, но я их отдал…
Сквозняк, холодный и резкий, тронул его затылок. Тимур обернулся…
Иди, — было написано углем на светло-бежевой стене.
И приглашающе качнулась лампочка в конце коридора.
Он сразу же забился на галерку — стыдясь своих мятых брюк и огромных мокрых ботинок. В партере толпилась публика в вечерних нарядах; здесь же, на втором ярусе, обретались студенты, которых пускали на Кон по разнарядке, да обалдевшие от счастья ловцы «входного, без места».
Тимур устроился неплохо — пусть сбоку, но зато в первом ряду. Оперся локтями о вытертый серый бархат; стал разглядывать публику.
Несколько лиц, примелькавшихся в теленовостях. Нарядные дамы в сопровождении состоятельных мужей, известный киноактер, известный политик, еще кто-то с преувеличенно-значительным лицом в компании двухметровой костистой блондинки…
Администраторша Народного клуба с мужем — оба разодетые в пух и прах, оба прямо-таки лоснятся от гордости.
Полным-полно приезжих. В изобилии иностранная речь; спектакли Кона все понимают без перевода. Приезжают на день, на два, заранее заказывают билеты; привозят с собой лучшие платья, переодеваются прямо в поезде и после спектакля, счастливые, идут сразу же на вокзал. Десятки турфирм зарабатывают на «театральных» экскурсиях…
Дегтярев сидел в специальной боковой ложе. Вот скользнул взглядом по ярусу — невзначай… Посмотрел снова, внимательнее. Неискренне улыбнулся, помахал Тимуру рукой.
Тимур помахал в ответ.
Все места были заняты уже после второго звонка. Все до единого.
Тимур некстати вспомнил: «Отказаться можно в любой момент, я не обижусь. В любой момент, до третьего звонка…
Раздраженно тряхнул головой.
После третьего звонка Кон никого не пускает в зал. Ни-ко-го. Все давно усвоили это, и на Кон приходят загодя, опоздать сюда — все равно что опоздать на самолет… Тем более что билеты по цене сравнимы. И еще: перед спектаклями Кона никто никого не предупреждает о необходимости выключить мобильные телефоны. Мобилки и пейджеры просто не срабатывают в помещении Кона, и все об этом знают…
Свет в зале стал гаснуть. Глядя сверху на ряды ухоженных голов, на шеренги внимательных лиц, Тимур вдруг подумал не без гордости, что ни с кем из них, сидящих сегодня в партере, Кон не разговаривает. Потрясает — да, это случается почти каждый день. Но не разговаривает.
Открылся занавес.
Дождь не прекращался. Тимур брел, не разбирая луж.
Дегтярев… За это можно простить и лицемерие, и даже предательство. Пусть хоть какую грязь разводит за кулисами, но Кон принял его спектакль, а значит, Дегтярев сотворил в своей жизни нечто значительное и доброе. Потому что люди, расходившиеся вечером с Кона, были добрыми, все, даже администраторша Народного клуба. И будут добрыми до самого утра, а возможно, и весь завтрашний день. А может быть, даже целую неделю…
Тимур шел. Ботинки его промокли.
Ведь что такое эта «Комедия характеров»? Ну, хорошая пьеса. Ну, неплохие артисты, несколько удачных находок… И — жизнь. А кто вдохнул эту жизнь в действо на сцене, Дегтярев или сам Кон, не очень-то важно, потому что если бы спектакль Дегтярева был плох, Кон бы его не принял…
Единственное, что немного смущало Тимура, — ощущение уже виденного. То, что он никогда прежде не ходил на «Комедию характеров», не подлежит сомнению; откуда же это чувство, будто смотришь спектакль не в первый раз?
Впрочем, стоит ли огорчаться по этому поводу… Он ведь попал в театр раньше, чем в ясли, и за четверть века успел пересмотреть столько спектаклей…
Тимур остановился у фонарного столба. Подошел ближе. Ткнулся лбом в мокрый бетон.
Боже, всемогущий Боже, если ты меня слышишь… Сделай так, чтобы Кон принял мой спектакль. Ты же видишь, Господи, он хорош. Он не хуже дегтяревского, нет, он лучше! Я не могу молиться Кону — он плевал на мои молитвы, он верит только в то, что видит… Но ты, Господи, ты ведь поможешь мне?