Журнал «Если», 2005 № 04 - Бенилов Евгений Семенович. Страница 18

Ловушка встретилась к вечеру, когда вахмистр уже присматривал место для ночевки. Ловушка была не на человека, а на боровую птицу: простые силки с волосяной петлей. Граф долго рассматривал нехитрое приспособление, затем спросил скрипуче:

— А ежели соболь в такую влетит?

— Летом не влетит, — успокоил Павий, — летом дороги много, он стороной обежит. А зимой, по глубокому снегу, так за милую душу. Хотя такое обычно на горностаев ладят, горностай мышковать по одному путику ходит, там его и перенимают. Ну и соболь случается, ежели за горностаем погонится.

— Значит, здесь кто-то обычно ловит горностаев, — выговорил Гариц, делая особое ударение на слове «обычно», — а соболей, так и быть, давит время от времени… Дядюшка, вы все знаете: сколько пушнины сдают огнёвские промышленники в казну? Не надо точных цифр, назовите хотя бы примерную.

— Могу сказать совершенно точно, — скучным голосом произнес ван Мурьен. — На моей памяти не сдано ни одной шкурки. Вся огнёвская пушнина уходит контрабандой.

— Браконьера взять, — коротко приказал Гариц.

И хотя ловля лесовика обещала продлить поход не меньше чем на день, никто не посмел возразить. Двое опытных солдат укрылись в засидке неподалеку от обнаруженной ловушки, остальные отошли на достаточное расстояние и приготовились к мокрой ночевке, без костра и даже без лапника под расстеленной попоной, ибо малейший шум мог вспугнуть не только боровую дичь, но и владельца силков, которому сегодня из охотника предстояло стать дичью. Засаду можно было устроить и под утро, ясно ведь, что в ночи никто не станет проверять настороженную удавку, но Павий не хотел рисковать, опытный следопыт мог заподозрить неладное при виде сбитой росы или еще каких, только ему ведомых примет. А упустить лесовика, — значит, поднять тревогу, чего старому вахмистру хотелось меньше всего.

Впрочем, браконьер оказался на редкость беспечен. Он выдал себя издали мурлыкающей песенкой, а солдат обнаружил, только когда они насели на него и принялись крутить локти. Тут уже никакое сопротивление помочь не могло, и как ни извивался парень, его споро связали заранее приготовленной веревкой и доставили к графу.

Ван Гариц долго рассматривал пленника, презрительно кривя губы и временами чуть заметно морщась, словно человек, которому во время важной работы мешает докучная муха. Наконец спросил:

— Что скажешь, братец?

— Развяжите меня, — потребовал парень ломким голосом. Все в его облике представляло смесь страха и мальчишеской дерзости, что и неудивительно, если принять во внимание сокрушительную молодость браконьера.

— Успеешь.

Граф опять надолго замолк, потом спросил негромко:

— Ты хоть понимаешь, что тебя сейчас повесят? Вот на этой самой осине.

Браконьер не ответил, только глотнул судорожно, словно петля уже стянула его горло.

— Понимает, — догадливо произнес ван Мурьен.

— Тогда советую говорить.

— Я не буду говорить связанным.

— Может быть, ты потребуешь, чтобы они все, — Гариц кивнул на солдат, — отошли подальше?

— Да.

— Люблю наглецов… можно подумать, это меня поймали в чужих угодьях на браконьерстве. Павий, развяжи молодого человека, и пусть все отойдут в сторону. Мне любопытно, как он станет разговаривать в этом случае.

Павий, чуть заметно усмехнувшись в усы, споро распутал хитрые узлы и отошел, сматывая веревку.

— Ну?… — обратился ван Гариц к пленнику, но в этот момент тот прыгнул. Прыгнул из сидячего положения, не разминая ног, которые только что были скручены жесткими путами. Немногие умеют совершать такие прыжки, и, казалось, парнишка сейчас скроется в лесу, но ван Гариц, только что сидевший на расстеленном конском потнике, точно так же, безо всякой подготовки, метнулся наперерез, перехватив беглеца. Солдаты, издали следившие за происходящим, обидно захохотали. Уж они-то знали, на что способен молодой граф, и заранее готовились к веселому зрелищу. На мгновение два тела сплелись в клубок, затем граф поднялся на ноги, а неудачливый беглец остался лежать.

— Нехорошо… — протянул ван Гариц. — Вот она, мужицкая честность. Ему на грош свободы дай, вмиг убежит.

— Я не давал никакого слова, — хрипло произнес браконьер.

— А я его и не требовал. Зато теперь ты знаешь, что убегать не следует. Так что давай разговаривать, — ван Гариц уселся на прежнее место и принялся рассматривать сломанный ноготь.

— Чего нужно-то? — спросил пленник. Он тоже уселся в прежней позе, так что стороннему наблюдателю и поверить было трудно: только что эти двое катались по земле, вцепившись друг в друга.

— Ты из Огнёва?

— Ну, — полуутверждающе произнес сидящий.

— Так из Огнёва или нет?

— Я же сказал, что из Огнёва.

— На мои вопросы следует отвечать: «Да, ваша светлость» или «Нет, ваша светлость».

Пленник сверкнул взглядом, но ничего не сказал, а пепельные ресницы притушили горящий в глазах огонь.

— Собственно говоря, с тобой все ясно. Взят с поличным в чужих угодьях, значит, должен быть тут же повешен. Всякий браконьер обязан быть готовым к такому незавидному исходу. Впрочем, думается, каждый из вас надеется, что уж он-то не попадется и сохранит свою шею от петли. Так уж устроен человек, и с этим ничего не поделаешь. О том, что шея у него одна, догадывается каждый, но почему-то большинство осознает этот самоочевидный факт, когда узел уже затянут. Все это скучно и должно интересовать только тебя. Меня интересует другое… Огнёво! Целая деревня браконьеров! Речь не идет об охоте, тут каждый виновен сам по себе, каждого следует ловить и наказывать отдельно. Но вы безуказно жжете лес и в этом виноваты все кругом! Неужто вы полагаете, что такое могло продолжаться вечно? Сейчас речь идет уже не о том, чтобы выколотить недоимки, а чтобы искоренить вредный соблазн. Я не жесток, но закон должен исполняться. В Пашинской пуще мужики тоже жгут уголь, но они платят налоги и несут все остальные повинности. Боюсь, что уже через год в Огнёве станут жить пашинские переселенцы, а ваша судьба будет очень печальна. И все потому, что они — работники, а вы — браконьеры.

— Это пашинцы работники?! — голос пленника взвился возмущенным фальцетом. — Да они самые браконьеры и есть! Если бы у нас кто вздумал так уголь кабанить, так его старики самого бы в той яме пережгли!

— Что значит — кабанить? — с напускным равнодушием поинтересовался граф.

— А это, что они вытворяют. Мы дерево колем, в бурт укладываем плотно, полешко к полешку, заваливаем торфом ровненько, чтобы лишнее не сгорало и недожогу не было; березовый деготь ссиживаем в корчаги, еловая смола самотопная, как слеза, слаще меда. А пашинские все кучей валят: и сучье, и корье. Целые стволы в кучи попадают. Потому и уголь у них скверный, с недожогом, а дров сгорает, что в пожаре. Кучи они глиной заваливают, за торфом ездить ленятся; оттого деготь грязный, смола — негодная. Не работа, а только лесу перевод. Вот это и называется — кабанить уголь. Не будут здесь пашинские хозяйничать никогда! Нет нашего на то согласия!

— Прелесть! — вслух восхитился граф. — Какая трогательная забота о моем лесе! Впрочем, в твоих словах есть резон: я позабочусь, чтобы пашинские угольщики прекратили кабанить лес. Оказывается, тайна замечательного огнёвского угля так проста! Честно говоря, мне даже жаль строптивых огнёвских мужиков. Вы могли бы жить мирно, занимаясь своим промыслом с дозволения властей и пользуясь моей защитой и покровительством. Неужели так трудно понять, что если живешь на моих землях, то следует выполнять мои законы?

— Этот лес наш.

— У вас своего — только сопли в носу, — граф усмехнулся. — Эти земли принадлежат нашему роду уже полторы сотни лет, с тех пор как мы отвоевали их у Райбаха.

— Какое отношение Райбах имеет к нашим чащобам? Их тут от веку не бывало.

— Но они признали наши права на эти земли, и, значит, Огнёвская пуща принадлежит мне.

— А нас они спросили?

— Вас спрашивать не обязательно. Я представляю государство, власть, а вы — никто. Вы обыватели, и если хотите сохранить свой быт, вы обязаны подчиняться власти. Речь идет лишь о том, кто именно будет владеть вами: я или Райбах. И если ваши угольщики бывали в Райбахской марке, они подтвердят, что под моей рукой жить лучше.