Журнал «Если» 2010 № 3 - Резанова Наталья Владимировна. Страница 17
Увернувшись от клацнувших впустую жвал, он прыгнул вперед и всадил клинок меж белесых сегментов брюха. С рычанием повел меч наискосок, намереваясь вспороть полипеде брюхо и выпустить кишки — или что там у гадины внутри?
Из разреза в лицо брызнула смрадная жижа.
Вульм жаждал одного: убить, убить проклятую тварь, осмелившуюся хохотать над ним! Черная ярость ослепила рассудок, и он слишком поздно понял свою ошибку. В бока впились острые когти лап. Вульм рванулся, с ужасом ощущая, как жгучий яд проникает в кровь, туманя сознание и сковывая движения… Нет, тварь держала крепко. Отчаянным усилием он вырвал меч из раны, взмахнул клинком, пытаясь отсечь лапы…
Над головой скрежетнули жвалы. Полипеда плавно изогнулась и впилась человеку в спину. Адская боль кипящим свинцом влилась в жилы Вульма. Крик отчаяния застрял в горле. Он и дернулся-то всего один раз.
Чернота. Изначальный мрак. Ничто.
Смерть.
В мертвенном свете месяца гигантская многоножка с неприятным шелестом кружила вокруг добычи. Яд, как всегда, подействовал исправно. Человек был мертв: он скорчился, так и не выпустив из лап блестящее жало, и больше не шевелился. Рана не беспокоила полипеду — она не чувствовала боли. Можно было приступать к трапезе. Но многоножка медлила, сама не зная почему.
Короткий, неуловимый глазом бросок. Жвала вырывают из добычи кусок мяса. И снова завораживающее кружение. Второй бросок. Хорошее мясо. Вкусное.
Полипеда остановилась, нависла над мертвецом…
Труп шевельнулся. По изорванному телу прошла волна дрожи. Грудная клетка распахнулась, словно пасть, и из нее, отразив лучи месяца, высунулись жвала. Полипеда отпрянула. Знай она страх, содрогнулась бы. А навстречу твари уже струился поток сегментов, наполнив ночь зловещим скрежещущим шелестом. Миг, другой — и колоссальная многоножка, рядом с которой первая охотница казалась безобидной гусеницей, вознеслась над добычей.
Ее жвала взламывали жесткий хитин, как хрупкую скорлупу яйца. Рвали податливую, склизкую плоть. Добыча еще дергалась, судорожно свивая тело в кольцо и вновь распрямляясь, а убийца, не обращая на это внимания, жадно насыщалась. Не только голод двигал ею. Да, она хотела есть, но еще больше она хотела убивать! Уничтожать, рвать в клочья именно это, так похожее на нее существо. Что может быть слаще плоти врага?
Что такое «враг»? Тварь не знала.
Почему? Тварь не помнила.
Она все делала правильно.
Что такое «правильно»?.
— …Мы купим весь мир! Цари станут лизать нам пятки!
Они вновь были в пещере. Великан радовался, как ребенок, осыпая себя дождем из золотых монет. Вульм точно знал, что сейчас произойдет. «Стой! — хотел крикнуть он. — Замри!» Язык присох к гортани, связки не слушались. С огромным трудом ему удалось издать слабый хрип, но Хродгар не услышал. Северянин сделал еще один шаг. Плита ушла из-под его ног.
Еще не поздно. Если поспешить, я его вытащу!
Ноги приросли к полу. Застыв, словно обращен в камень могучим заклинанием, Вульм мог лишь смотреть, как великан цепляется за край колодца.
— На помощь!
Вульм напряг все мышцы, пытаясь сдвинуться с места — до темноты в глазах, до режущей боли в суставах.
Бесполезно.
— Скорее! Да что же ты?!
Чудовищным усилием Хродгар сумел приподнять себя на дюйм и, не удержавшись, полетел в пропасть. Эхо его хриплого вопля металось по пещере, не желая стихать. Вскоре эхо превратилось в смех — он рос, заполняя голову до отказа, звоном живого золота пересыпался из уха в ухо, давил неподъемным грузом, погребая под собой…
Вульм закричал и проснулся.
Он лежал на склоне холма.
Пальцы закостенели на рукояти меча. Разжать их удалось с трудом. Тело продрогло от ночной сырости. Одеревеневшие руки и ноги не слушались. Но главное — Вульм был жив и, кажется, даже не ранен. Как такое возможно, если тебя убила и съела гигантская полипеда?!
В следующий миг накатило. Он вспомнил все. Встающую из его тела многоножку-исполина — втрое больше случайной убийцы. Хруст проламываемого хитина. Пиршество, вкус плоти… Вульм содрогнулся от омерзения. Он помнил себя-чудовище! Но сейчас…
Он — человек?
Рядом валялась торба, откуда выпал перстень с моргающим топазом.
С трудом поднявшись на ноги, Вульм оглядел остатки вчерашнего пиршества. Его едва не вывернуло наизнанку. Подобрав торбу, шатаясь как пьяный, он побрел в сторону пограничной деревни, которую они с Хродгаром миновали на пути к пещере Смеющегося Дракона. Сейчас Вульм не слышал проклятого смеха и радовался этому, как еще не радовался ничему в своей жизни.
II
— Этот курган?
— Да, господин.
— Большой мертвяк?
— Не очень. С медведя.
— Всего лишь? Что ж вы его сами-то, а?
— Ага, сами… легко говорить…
— На медведей не хаживали?
— Хаживали, господин. Он тяжелый — страсть! Землю прогибает.
— Так уж землю?
— Эрик на него с рогатиной, сзади. Ну, всадил в горб. Рогатина — хрясь! Он, гадюка, отмахнулся…
— И что?
— Хоронили Эрика без головы. Какая уж там голова…
Когда наемник разразился хриплым, похожим на уханье филина, хохотом, староста подумал, что зря связался с этим безумцем. Говорят, безумцы в бою страшнее. Так то ж в бою! А перед боем с ним еще людям разговаривать надо. И после боя, значит, благодарить…
Не оказался бы живой хуже мертвого!
Редкий снег падал на непокрытую голову старосты, мешаясь с сединой. От пролива тянуло промозглой сыростью. Дыхание близкой воды, еще не схваченной коркой льда, забиралось под кожу, грызло кости. «На тот свет пора, — вздохнул староста украдкой. — На покой. Эх, где ж ты, брат-покой…»
Выбора не было.
Мертвяк, один из дружины конунга Ингвара Плешивого — погибший в море воин, которого норхольмцы, тремя ладьями переправляясь через Скальдберг, на скорую руку похоронили в чужом кургане, — досаждал сверх всякой меры. Являлся ночами, куролесил. Ломал заборы и двери, лез в дома. Урчал басом, чего-то требовал. Ярился, если боялись и прятались, — желал объясниться, найти понимание. Жрал скотину: у старосты — корову Баську, женину любимицу, у Брегисов — две свиньи с поросенком. На Липовом хуторе заломал лошадь; Эрика опять же прикончил. И Витасова младенчика — ударил по люльке, расшиб вдребезги. Деды пророчили: дальше жди худшего. Звереет помаленьку, скоро полюбит человечину.
Видели? Эрику ногу объел…
Мертвяк объел бедняге Эрику ногу или собаки, но староста и сам понимал: дело плохо. На совете окрестных бондов он не стал артачиться, когда решением собрания его послали в Павель — нанимать спасителя. Колдуна, значит, или сильного, могучего бойца — кто б ни был, лишь бы справился. Денег на плату спасителю собрали мало. Мошна развязывалась туго. Бонды жались, крякали, а намекнешь — враз делались косоглазыми. Да и в Павеле на старосту, умоляющего о помощи, глядели с подлой ухмылкой. Слуги магов и на порог не пускали дурака-просителя:
— Занят великий! Алхимию практикует…
— Дык я с поклоном…
— Пшел вон, деревенщина!
— Пропадаем же…
— Вон! Демона спущу!
До градоправителя староста тоже не дошел. До князя — и не надеялся. По кабакам, где он молил каждого, кто при мече, сжалиться над бедой, старосте кричали:
— Ставь выпивку! Насухую не договоримся!
Поначалу он ставил, дальше перестал. А в последний день сел в «Лиловом Жеребце» у окна, спросил кружку воды, остудить сердце, и заплакал. Тут и подошел сумасшедший наемник. Сел напротив, уперся локтями в столешницу. Уставился тусклыми, оловянными глазами — будто душу вынуть хотел. Староста поначалу решил: сочувствует. Ну хоть один… И быстро уверился: ничего подобного. Просто смотрит. Еще и смеется вполголоса.
Ох и смех был — тихий, а хуже вопля.
— Тебе мертвяка убивать? — отсмеявшись, спросил наемник.
— Ага…
— Ну, пошли.
— Деньги, — честно сказал староста. — Мало. Очень.