Охота на дракона (сборник) - Бритиков Анатолий Федорович. Страница 140

Без преувеличения можно сказать, что в своем романе Оруэлл как раз и стремился переосмыслить, развить, осовременить и продлить в будущее это мрачное видение Свифта (как и некоторые другие, о чем ниже).

В романе “1984” причудливо отразились опасные тоталитаристские тенденции эпохи империализма. В нем также явственны и “антиколлективистские” настроения, отразившие страх автора перед социалистическим обществом (в его казарменном варианте), которое якобы угрожает индивидуальной свободе. Если в романе Хаксли “О дивный новый мир” таковая отсутствует просто в результате биологического, технического и прочего “контроля” со стороны государства (новорожденные, например, заранее распределяются по пяти существующим кастам), то Оруэлл возложил вину за подавление личности на оба социальных строя. В этом различие двух антиутопических миров (при довольно заметном внешнем их сходстве). “Неприязненные чувства по отношению к “коллективизму” — пишет Шахназаров — явственно дают о себе знать и в “прекрасном новом мире”. В сущности, это та же казарма, что в “1984”, только ее основательно вымыли, выскребли, приукрасили, навели лоск”. Подмечено верно — казарма, но не совсем одна и та же.

Действие романа Оруэлла происходит в Англии — одной из провинций супердержавы Океании, в состав которой входят также США и другие страны Западного полушария. Океания поочередно воюет, или, во всяком случае, так внушается ее населению, с двумя другими супердержавами — Евразией и Востоказией. “В Океании, — пишет Оруэлл, — господствующая философия называется ангсоц, в Евразии она именуется необольшевизмом, а в Востоказии ее обозначают китайским словом, которое обычно переводят как культ смерти, но, пожалуй, правильнее было бы передать как уничтожение личности”. Ангсоц — это английский социализм, который, как считал Оруэлл, принесет не свободу и равенство, а закабаление и подавление личности.

Однако желал того Оруэлл или нет, он проиллюстрировал в своем романе одну из возможных форм того социального тупика, опасность которого давно уже раскрыта в марксистско-ленинской теории. Ангсоц — это казарменный социализм, не лишенный однако сходства с фашистской диктатурой, установленной национал-социалистической рабочей партией в гитлеровской Германии. Это общество, где господствует тотальный контроль и уравниловка, насаждается культ личности Большого Брата, пожизненного вождя Партии и Государства, который существует, так сказать, априори. Всякий успех, всякое достижение и победа, научные открытия, добродетель и всеобщее счастье — все проистекает от него и благодаря его мудрому руководству. Его лицо знакомо всем — тяжелый, спокойный, покровительственный взгляд, непроницаемая улыбка, скрытая под черными усами. Оно смотрит с плакатов и портретов, с телеэкранов, однако никто и никогда не видит самого Большого Брата — он не встречается с народом (ибо давно уже пребывает в “лучшем мире”). Но все послушно верят, что он стоит у кормила власти.

В этом обществе, “странном и чудовищном”, жесткая социальная структура, когда Партия подменила собой Государство: “Индивидуально ни один член Партии не владеет ничем, кроме мелкого личного имущества. Коллективно же Партия владеет всем в Океании, ибо она всем управляет и по своему усмотрению распоряжается всеми производимыми продуктами”. По существу же сложившаяся система есть диктатура верхушки партийно-бюрократического аппарата — так называемой Внутренней организации Партии, стоящей на ступень ниже Большого Брата и составляющей менее двух процентов населения Океании. Эти люди полностью контролируют положение в стране (и даже личную жизнь каждого — например, Партия запрещает разводы), их же власть бесконтрольна. Правда, на первый взгляд, они не извлекают из своего положения никаких особых выгод — в Океании сверху донизу царствует казарменная уравниловка, и никто не помышляет злоупотреблять служебным положением, брать взятки и наживаться за государственный (или партийный) счет. А такая “сознательность” весьма странно выглядит в романе, автор которого стремился перенести в будущее и абсолютизировать все возможные пороки существующих социальных систем. Он явно переоценил момент тотальной организации, казарменности и вытекающей из нее утраты индивидуального начала, особенно в сфере корыстных эгоистических интересов: “Согласно проводимой политике, даже привилегированные группы сознательно удерживаются где-то на грани нужды, ибо общая скудность повышает значение мелких льгот и тем самым увеличивает различия между группами. В сравнении с нормами начала XX века даже члены Внутренней организации Партии живут аскетической трудовой жизнью”.

Однако правящая элита все же имеет свои привилегии: “Тем не менее те немногие предметы роскоши, которыми они пользуются, — большая, хорошо обставленная квартира, пища, табак и одежда более высокого качества, двое или трое слуг, личный автомобиль или вертолет — все это делает их людьми иного мира в сравнении с членами Внешней организации Партии…”.

В мире Оруэлла, как и в “дивном новом мире” Хаксли, контролируется абсолютно все, но, в основном, полицейскими, казарменными методами, а не лишь с помощью техники и науки. Под контролем слово и дело — мысль и действие, особенно первое, ибо с него-то и начинается всякая крамола: “Член Партии всю свою жизнь живет под надзором Полиции по контролю над мыслями. Даже когда он находится в одиночестве, он не может быть уверен, что он действительно один”. За ним с помощью телекамеры неусыпно следит стойкий “фельдфебель в Вольтерах”, который даже по косвенным признакам определит инакомыслие. При этом подавление внутренней свободы весьма хитро маскируется отсутствием внешних запретов или, точнее формальным отсутствием таковых: “Член Партии не имеет свободы выбора решительно ни в чем. Однако, с другой стороны, его действия не регламентируются ни законом, ни какими-либо четко сформулированными этическими правилами. В Океании не существует законов”. Но отсутствие законов есть беззаконие — оно проявляется в том, что преступлением считается неортодоксальная мысль, в которой якобы уже потенциально таится возможность преступления. А это карается: “Мысли и действия, влекущие за собой в случае обнаружения неминуемую смерть, формально не запрещены, а бесконечные чистки, аресты, пытки, тюремные заключения и ликвидации применяются не в качестве наказания за фактически совершенные преступления, а в целях устранения лиц, способных, быть может, совершить преступление когда-нибудь в будущем”. Преданный режиму человек всегда должен быть ортодоксален — это значит, что “он в любых обстоятельствах, не раздумывая, будет знать, какое мнение истинно…”.

Чтобы понимать происходящее в Океании, нужно овладеть практикуемой системой двоемыслия — способностью придерживаться одновременно двух противоположных мнений, соглашаясь с тем и с другим. Иными словами, применять сознательный самообман — говорить явную ложь и искренне в нее верить, предавая на время забвению все, что не соответствует сиюминутным конъюнктурным и пропагандистским целям. “Океанийское общество основано на вере во всемогущество Большого Брата и в непогрешимость Партии. А так как в действительности Большой Брат не всемогущ, а Партия не является непогрешимой, то существует необходимость постоянно проявлять гибкость в обращении с фактами. Эта идея выражена в слове белочернение… В применении к противнику оно означает привычку нагло называть белое черным вопреки очевидным фактам. В применении же к члену Партии оно означает готовность лояльно утверждать, что черное — это белое, если того требует партийная дисциплина. Более того, оно означает также способность верить, что черное — это белое, и даже быть уверенным в этом, забыв о том, что вы когда-то думали иначе” 80.

Двоемыслие невозможно без контроля над прошлым, над памятью. В Океании по-своему “поняли прошлое, чтобы исключить его рецидивы в будущем. Ее жителей уподобили свифтовским струльдбругам: те не понимали смысла настоящего, ибо жили только прошлым, эти не понимают прошлого, так как лишены правды о нем. Пессимистические видения Свифта обретают реальность в мире Оруэлла. Струльдбруги — это люди, обретшие бессмертие, которое однако не становится залогом их духовного совершенствования. Безграничная их память не является хранилищем вековой мудрости, опыта поколений и фактов истории, ибо в их сознании “прервалась связь времен”: “В их памяти хранится лишь усвоенное в юности или зрелом возрасте, да и то в очень несовершенном виде, так что при проверке подлинности какого-нибудь события или осведомлении о его подробностях надежнее полагаться на устные предания, чем на самые ясные их воспоминания”.