Охота на дракона (сборник) - Бритиков Анатолий Федорович. Страница 31

— А горло? — проявила любопытство врач, готовясь измерить давление. — Кашель, насморк? Температура?

— Может, и температура, — согласился Слава голосом Ферапонта Ивановича, — да термометра нет. Один живу, угол снимаю. Не обзавелся еще.

— Ну, это ты слишком, — мысленно попытался вмешаться Слава. — Ври да знай меру!

Врачиха с интересом взглянула на пациента и улыбнулась.

— А ломоты в суставах нет? Так, как будто они не смазаны?

— Ox! — ответил Слава и махнул рукой. По его виду стало ясно: утром он полчаса собирал свои кости в приемлемую конструкцию, дабы доковылять до двери.

Врач задумалась.

— Да нет, — неискренним голосом сказал Слава, — я не за бюллетенем. Вы мне какие-нибудь порошочки, таблеточки — глядишь и поправлюсь.

— Зачем же таблеточки? — сказала недовольным голосом врачиха. — Чаю с малиной, горчишники, ноги попарьте на ночь Будет очень голова болеть, тогда уж таблеточки. И посидите дома дня три. А потом приходите.

Разговаривая, она быстро заполняла бланк специфически нечитаемым медицинским почерком. До второго курса Слава полагал, что это латынь. Но на “отлично” сдав курс латыни, он склонился к мысли о древнехалдейском.

На улице Слава номер два возликовал.

— Вот так-то! И никаких хлопот. Что бы ты без меня делал?

— То же, что и с тобой, — ответил Слава.

Он с облегчением почувствовал возвращение власти над собой. Директорская расправа откладывалась на целых три дня — почти вечность.

— А ты не радуйся, — пискнул Ферапонт. Но Слава выкрикнул вслух:

— Буду радоваться. Пойду пиво пить! — И тут же снова начал терять управление.

— Пиво, хоть и не зелено вино, — пророкотал бас. — воблаговремении на пользу послужит. Со вчерашнего голова, как улей, гудет…

Но Слава решил бороться.

— Не будет пива, — сказал он твердо. — Алкоголь — яд!

— Его же и монаси приемлют, — потерял апломб бас.

— Так то монаси! — отрубил Слава, и бас пропал.

Одержанная победа наполняла надеждой на будущее. К тому же, чудесное солнечное утро и три законных свободных дня…

— Завтра будет лучше, чем вчера! — запел он, вчерне набрасывая план на день. — Сходить в кино, в библиотеку, посетить Валю. Короче — отвлечься… Сейчас, кстати, позавтракать.

Тут Слава вспомнил о пустом холодильнике и о зарплате, имеющей быть только послезавтра.

— Вот надо же! — мимоходом пожалел он себя, и вдруг из его глаз покатились слезы.

— Ой! — Павлушечьим голосом забормотал Слава. — И запасов нет — а кушать хочется. И солнышко светит. Жарко. Маменька бы головку прикрыла, пирожков бы девки напекли, с грибочками да с гусятинкой!

Тело, еще продолжавшее по инерции идти, остановилось напротив трамвайной остановки.

— У меня ноженьки болят, — бормотал третий голос. — Дорога жесткая, туфли жесткие. А какие сапожки дед Егорка делал — сафьяновые, мяконькие…

Слава пересек улицу и уселся на жесткую скамейку. Это вызвало, новые огорчения — ребриста, спинка отсутствует, как на такой сидеть? Слава прикрикнул на свое “третья я”.

— Терпи. Сейчас подойдет трамвай, проедешь две остановки, там уж близко!

Но трамвай только ухудшил дело. По недосмотру трамвайно-троллейбусного управления в вагоне находились пассажиры. Более того, их было много, кое-кому приходилось стоять. Слава-плакса со слезами вспоминал то маменьку, то Марфушку с дедом Егоркой, причем проделывал это вслух, хотя и очень тихо. Он даже предположил, что маменька отправила бы водителя трамвая на конюшню, — и как раз в момент, когда водитель объявил, что вагон идет в депо. Не бог весть какой каламбур развеселил Славу-первого, но во избежание нездорового внимания соседей, плаксу надо было обмануть.

— Павлуша, — засюсюкало в нем Ферапонтовым голосом, — у-тю-тю. И какой пригожий-то! У Якова Лукича, помнится, вечная ему память, недобрая, впрочем, ну в точь т~акой же красавчик был!

— Да? — осушил слезы Слава-плакса.

— Писаный, — с удовольствием подтвердил Слава-два и несомненно соврал, ибо Марфе своей о самсоновском пащенке отзывался совсем иными словами.

— Да чего его по шерстке гладить? — похмельным басом высказался Слава-три. — Сказано бо в писании…

— Да погоди ты с писанием, прости господи меня грешного. Да и нет твоего господа, спаси и помилуй. Это хоть сейчас спроси господина советского Соловьева, он обскажет, как отменили бога, слава ему вовеки!

— Кощунствуешь, — бормотнул бас.

— Утю-тю, Павлушенька, — продолжал Слава номер два, — давай на трамвайчике поедем. А дома уже и покушаем, и песенку тебе споем.

На следующий трамвай Слава сел без воплей.

И чтобы вопли не повторялись, он истратил в “Гастрономе”, который помещался под его квартирой, последний рубль — накормить обжору Павлушу можно было, лишь накормив себя… Плакса похныкал было, что докторская обезжиренная колбаса много хуже той, что готовили в маменькиной деревенской коптильне, но голод она утолила. Павлуша уснул. Дремали и остальные двойники. Слава подождал и тихонько выскользнул за дверь. Он усмехнулся, выйдя на улицу — он так старался не шуметь, случайно не толкнуть мебель, словно двойники оставались в комнате, а не были в нем самом. Осторожность все же не помешает, мудро решил Слава, и старался даже громко не стучать ногами по асфальту. Он шел к Вале.

7

— Да что с тобой? Ты не болен? — испугалась Валя.

Слава мельком поглядел в зеркало. Вид был из самых неважных. Бледный, с нездоровым блеском в глазах, впечатление вконец растерянного.

— Болен и даже очень.

— А чем?

— Вот этого сам не знаю. Пришел к тебе посоветоваться. Один ни до чего додуматься не могу.

— У врача был?

— Врачи мне не помогут, не та болезнь. Бюллетень на трое суток все же дали, хотя и по другому поводу.

Разговаривая и поглядывая на угрюмого Славу, Валя торопливо укладывала портфель.

— Славик, у меня через полчаса урок. Школа, ты знаешь, рядом, я скоро вернусь. Раз у тебя освобождение, ты можешь посидеть у меня. Есть хочешь?

— Еще бы! За четверых.

Он сказал это с таким значением, что она снова с удивлением посмотрела на него. На умирающего от голода он не был похож.

— Еда в холодильнике. Чай приготовишь сам.

Родители Вали любили доверху заполнять холодильник. Слава хоть и посулился есть за четверых, удовлетворился двумя котлетами и бутербродом. В холодильнике стояла начатая бутылка коньяка, Слава нерешительно вынул ее, но тут же поспешно поставил назад, задушив в зародыше уже готовое зычно раскатиться: “Дому сему многие лета!” Сытость подействовала как опьянение — в голове помутилось, он улегся на диван и провалился как в омут, откуда вынырнул, почувствовав руку Вали.

— Силен, силен ты спать! — смеялась она. — Тормошу, тормошу, все не просыпаешься. Жалею твою будущую жену, ей нелегко будет с таким любителем сна.

— Печально это слышать, — притворно вздохнул Слава, в то же время действительно чувствуя легкую обиду. — От кого другого еще мог бы снести такое спокойно, но только не от тебя.

Валя насторожилась.

— Почему, собственно, от меня это слышать нельзя, а от других можно?

— Да, видишь ли, мелькала мыслишка — не взять ли тебя в жены? Но раз ты заранее опорочиваешь судьбу моей супруги… Не решусь, не решусь…

— И правильно сделаешь — лентяям отказываю! Оба захохотали. Насмеявшись, Валя перешла к делу.

— Судя по настроению, болезнь твоя несерьезна. Больные, я слыхала, редко шутят.

Слава помрачнел.

— Смотря какая болезнь. Сейчас я тебе все подробно расскажу…

Но не успел он еще окончить слово своим обычным голосом, как из его горла вырвался утробный бас:

— Тайна сия велика есть, не всякому ее сподобиться!

Потом зазвучал елейный, сочащийся маслом, льстивый голосок:

— Ох, таись, таись, отрок! Намедни Яков Лукич по пьяной лавочке такие свои секреты раскрыл, что кажное слово в тыщу рублев убытку стало…

И все покрыл рыдающий выкрик: