Рыцари сорока островов - Лукьяненко Сергей Васильевич. Страница 2

Я знал наречие львалийцев, и слегка улыбнулся такому имени. Но Аскин уже продолжал:

— Десять лет, как ты стал менестрелем, Влад. А я видел тебя еще в пору ученичества.

Вглядевшись в лицо Аскина я пожал плечами. Ему было уже лет шестьдесят, если не больше, и он, конечно же, мог знать меня хоть с пеленок. Но я не помнил его лица. А серые маски Говорящих надежно хранят тайну. Он мог встречаться мне хоть каждый день, я не отличил бы его от других, облаченных в серое и бормочущих себе что-то под нос фигур.

— Иногда я специально наблюдал за тобой, — продолжил Аскин. — Ты заинтересовал меня, когда не стал брать меч. Помнишь?

Ха! Помню ли я, как изменилась вся моя жизнь? Мне двадцать пять, сегодня я должен расстаться с детством и стать… ну, конечно же, воином! Кем еще может стать сын, пусть и младший, гайда Рея? И что сложного в испытании: связанный пленник, вражеский воин, застигнутый на наших землях, и меч в моей руке. Я ведь давно учился владеть оружием. И у меня хватает сил разрубить муляж из сырой глины на твердых деревянных прутьях. Человека разрубить так же просто, говорит мой отец, огромный веселый мужчина, с начала времен правящий Островом Рея. Возраст не позволяет ему самостоятельно вступать в бой, те, кому больше пятидесяти, не дерутся мечами. Он полководец, но рука его твердо держит клинок. Так же как и моя… Почему же я не могу поднять меч, глядя на своего ровесника, неподвижно стоящего передо мной, не опускающегося до постыдных просьб о пощаде? И вот уже с лиц сидящих в турнирном замке сползают улыбки. Здесь и старики вроде отца, и мои сверстники, и несколько Говорящих с Богами. Значит, среди них был Аскин? Потом отец зло кричит мне: «Бей!», а я мотаю головой и роняю меч. Меч, который мне больше не дано взять в руки. Отец поднимает клинок, его лицо бледное и несчастное. Я опозорил весь род Рея. И тут один из Говорящих с Богами вскакивает и начинает свой диалог с невидимым собеседником…

Я поднял голову, отбрасывая воспоминания. Криво улыбнулся Аскину.

— Теперь я узнал голос. Значит, это ты спас мою жизнь?

Аскин кивнул. И снисходительно улыбнулся:

— Это было просто. Закон существовал на самом деле, его не пришлось придумывать. Впрочем, твой отец поверил бы и придуманному, ему не хотелось лишать сына жизни.

Не хотелось? Возможно. Я был уверен тогда, что он сделает это. В лице гайда Рея была боль, но обиды было куда больше. Он кивнул мечникам, те утащили пленного. Мой поступок спас ему жизнь, сейчас кто-нибудь из стариков лишит его воли, и бывший вражеский воин отправится в поселок рабов. Остаток жизни он проведет в тумане безволия, но живым. Меня может ждать та же участь, или смерть. Но Говорящий С Богами останавливает отца. Он напоминает ему о законе: да, теперь я не стану воином, но это Боги моги направить меня на другой путь. Возможно, я слышу их голоса? Нет, мотаю я головой. Нет. Я не решился тогда солгать, возможно потому, что боялся серых фигур больше, чем смерти. Она обычна и понятна, а вот Говорящие с Богами страшили меня всегда. Но остановивший отца человек не садится. Он напоминает еще об одном пути: я могу стать менестрелем. Точнее, учеником менестреля. И все поворачиваются к сказителю Тиву, чей голос называют лучшим на Островах. У него есть ученик, но это ничего не значит, парень не запятнан трусостью и может перейти в ряды воинов. Тив долго рассматривает меня, потом улыбается. Да, он согласен, если его ученик захочет уйти… И вот уже ученик менестреля отстегивает сумку с текстами песен, присягает на верность Острову Рея, берет меч. И новый пленник падает на залитый кровью пол, разрубленный от плеча до грудины. Удар грязный и неумелый, но очень, очень старательный… Многообещающий удар. А меня ждет унизительный ритуал посвящения, тяжелая сумка с текстами и пожитками, жизнь полная скитаний. Не более трех дней в одном замке, таков закон.

Нельзя сказать, что Тив был плохим человеком. Он был прекрасным певцом, хорошим гитаристом, а душа его была душою менестреля. До сих пор мне случается петь его песни.

— Тот менестрель ошибся в тебе, так, Влад?

Я посмотрел на Аскина и кивнул.

— Он решил, что я трус. Или пацифист. Когда я сказал, что вызываю его на турнир, он был очень поражен. А когда проиграл — то удивился еще больше.

— Ты побил его в импровизации? — мягко спросил Аскин.

— Да. Пока мы пели старые песни, историю островов и гайдов, все еще было непонятно. А вот когда пошла импровизация… Он задавал тему первым, это оставалось его правом. Мы стояли на террасе в замке лорда Солентайна, под нами было море и мачты стоящих у причала кораблей. Солентайн смотрел на нас и улыбался. Он любил жестокие развлечения.

. ..Солентайн любил жестокие развлечения и море. Больше ничего. И Тив, посмотрел на меня, снисходительно кивнул и произнес: «Медуза, мальчик». Это была слишком скучная тема, чтобы спеть хорошо. И слишком морская, чтобы Солентайн простил плохую песню.

Я взял гитару и посмотрел на море. На палубы, где столпились моряки, обрадованные развлечением не меньше, чем их хозяин. Пять минут, чтобы сложить песню. А потом — петь. Иначе смерть, или беспамятство раба, на выбор гайда Солентайна.

Аккорд, другой… Я трогал струны, понимая, что главное — не музыка, и даже не слова. Бесполезны придуманные и утаенные от Тива мелодии, бесполезны стихи, которые я слагал, но никогда не произносил вслух. Главное — то общее чувство, которое оставит песня у людей, живущих возле великого океана. У Солентайна, в первую очередь…

— Рассекая соленый хрусталь,

У стены припортового шлюза

Перейдя океанскую даль

Незаметно всплывает медуза…

Я видел, как дрогнуло лицо Тива. Он понял, что я поймал нить песни, и держу исход турнира за кончик этой нити.

— Ясно помнит глубинную тьму

И созданья высоких давлений,

Пенных валов седую кайму

И изгибы холодных течений…

Солентайн прищурился. Что это было — внимание, или недовольство?

— Прозрачное создание воды и глубины,

Ты сквозь годы и сквозь километры прошла неизменной.

Под толщей вод сезонов нет, нет осени и нет весны,

И поэтому ты так прекрасна и так совершенна…

Потом, когда я допел и отложил гитару, в пальцах родилась мелкая дрожь. Клянусь, я не знал следующего куплета, когда начинал первый. Меня несло на гребне волны отчаяние и желание победить. Волокло по камням, как эту чертову медузу…

И я победил.

— Кажется, я погрузил тебя в царство воспоминаний, — сказал Аскин.

Я кивнул. От опьянения не осталось и следа. Как и от сна, кстати. Говорящий с Богами раскрыл книгу моей памяти. Но зачем?

— Твой учитель покончил с собой, так? — поинтересовался Аскин.

— Нет. Это лишь легенда. Обычно я поддерживаю ее, но ты спрашиваешь, уже зная истину, — вежливо ответил я. Я был настороже. Я даже был сейчас слегка напуган. Слишком долгое вступление к беседе у Говорящего с Богами.

— А как было на самом деле?

Почему-то я не сомневался, что среди людей в сером, следящих за поединком с Тивом, был и Аскин. Но ответил:

— Он прыгнул в море, пытаясь уйти от смерти. Когда Солентайн дослушал мою песню, он кивнул, и спросил Тива, будет ли тот петь. И Тив понял, что уже проиграл. Зря, я бы дал ему шанс.

— Какой?

— Предложил бы морскую тему. У него был шанс.

Аскин кивнул.

— Сколько тебе тогда было?

— Тридцать с небольшим.

— Пятнадцать земных, — задумчиво сказал Аскин.

— Что?

— Ну, менестрель! Неужели ты не слышал, что в древности годы были в два раза дольше?

— Это ересь диких! — резко ответил я.

— Оставь, Влад. Ты достаточно умен, чтобы видеть истину под пылью устоявшегося мнения. То, что мы называем старостью, раньше называлось зрелостью. Мы ведь не пускаем под нож теленка, который еще продолжает расти? А вот самих себя…

— Мы не животные. И мы пришли из другого мира. У нас завершение физического развития означает наступление старости.

Это никогда не казалось убедительным мне самому. Но иного ответа я дать Аскину не мог.