Добывайки - Нортон Мэри. Страница 12

— Хорошо бы, если бы она и про меня думала, что я вылез из графи­на, — сказал мальчик. — Она учит меня писать, диктует мне диктовки. Я вижу ее только по утрам, а по утрам она сердитая. Она посылает за мной, смотрит, чистые ли у меня уши, и спрашивает миссис Драйвер, вы­учил ли я урок.

— А на что похожа миссис Драйвер? — спросила Арриэтта. (Как вос­хитительно было разговаривать вот так, небрежно, о миссис Драйвер!.. Как храбро с ее стороны!)

— Она толстая, у нее растут усы, и когда она купает меня, она изо всей силы трет мочалкой по синякам и ссадинам и говорит, что — дай только срок! — отшлепает меня туфлей.

Мальчик выдрал пук травы и стал его разглядывать. Арриэтта замети­ла, что губы его дрожат.

— А моя мама очень хорошая, — продолжал мальчик. — Она живет в Индии… А почему вы потеряли все свои богатства?

— Понимаешь, наверху, в кухне, лопнул кипятильник, и наш дом залило горячей водой. Все вещи прибило к оконной решетке. Папа рабо­тал день и ночь не покладая рук. Сначала в горячей воде, потом в хо­лодной. Пытался спасти имущество. Это было в марте, и внизу был ужас­ный сквозняк. Папа простудился и заболел; он не мог больше ходить на­верх. Поэтому работать пришлось дядюшке Хендрири и другим, и мама отдала им все наши вещи, одну за другой, за их труды. Птичка из музы­кальной табакерки испортилась от воды, перышки выпали, и наружу вы­лезла колючая пружина. Папа поставил пружину на дверь, чтобы та плот­ней закрывалась, и не было сквозняка, а перышки мама приладила к своей кротовой шляпке. Потом родилась я, и папа снова стал добывать. Но те­перь он быстрее устает и не любит лазать по портьерам, особенно когда оторваны бомбошки…

— Я ему немного помог, — сказал мальчик, — тогда, с чашкой. Он весь дрожал. Я думаю, он испугался.

— Папа испугался?! — сердито воскликнула Арриэтта. — Испугался тебя?!

— Может, он не любит высоты? — сказал мальчик.

— Он любит высоту, — возразила Арриэтта. — Чего он не любит — так это портьер. Я же тебе сказала. Он от них устает.

Мальчик сидел на корточках, задумчиво жуя травинку.

— Добывать — вы так это называете? — сказал он наконец.

— А как иначе это можно назвать? — спросила Арриэтта.

— Я бы назвал это — красть.

Арриэтта рассмеялась. Она смеялась до упаду, до слез.

— Но нас же так зовут: добывайки, — объяснила она, — как вас — человеки или как там? Мы — часть этого дома. Ты еще скажи, что камин крадет уголь у ведерка для угля.

— Тогда что такое воровство?

У Арриэтты сделался серьезный вид.

— Предположим, дядя Хендрири добыл часы с изумрудами с Ее туа­летного стола, а папа забрал их и повесил у нас на стене. Вот это во­ровство.

— Часы с изумрудами!— воскликнул мальчик.

— Неважно что; я сказала «часы», потому что у нас висят такие часы в столовой, но их папа добыл своими руками. Это может быть что угодно: кусок сахара хотя бы. Но мы никогда ничего не воруем.

— Только у людей! — сказал мальчик.

Арриэтта снова рассмеялась. Она до того досмеялась, что ей пришлось спрятать лицо в цветок.

— Ой, умора! — чуть не плача от смеха, сказала она. — Ну и чудак же ты! — Она подняла глаза на его недоумевающее лицо. — Людей на­рочно сделали для добываек… как хлеб для масла!

Мальчик несколько минут сидел молча. Под порывом ветра зашеле­стели вишни, закачались розовые цветы.

— Нет, я этому не верю, — сказал он наконец, глядя, как слетают вниз лепестки. — Я не верю, что нас сделали для вас, ни капельки не верю; и не верю, что мы вымираем!

— Ну, какой ты непонятливый! — нетерпеливо воскликнула Арри­этта, глядя ему в подбородок. — Где твой здравый смысл? Ты — един­ственный человек, которого я видела (хотя я знаю, что есть еще трое: Она, миссис Драйвер и Крэмпфирл). Но я знаю кучу добы­ваек: Надкаминных, и Клавесинов, и Захомутников, и Утюгов, и Плин­тусов, и Подсундучных, и… и… и преподобного Джона Стаддингтона, и…

Мальчик посмотрел вниз.

— Джона Стаддингтона? Но это же наш двоюродный дедушка.

— Эта семья жила за его портретом, — продолжала Арриэтта, слушая его вполуха, — а еще здесь жили Запечники, и Гонги, и…

— Хорошо, — прервал он ее. — А ты их видела?

— Я видела Клавесинов. А моя мама сама из Гонгов. Другие жили здесь еще до моего рождения…

Мальчик наклонился еще ниже.

— Так где же они теперь, ну-ка, скажи.

— Дядюшка Хендрири живет за городом, — холодно произнесла Ар­риэтта, отодвигаясь от его огромного лица; она заметила, что оно было покрыто светло-золотистым пухом. — Вместе со своими детьми: Клавеси­нами и Курантами.

— Ну, а где другие?

— Кто где, — сказала Арриэтта, а про себя подумала: а правда — где? От мальчика падала на нее наискосок большая тень, и Арриэтта вдруг вздрогнула, словно от холода.

Он снова отодвинулся, его большая светловолосая голова закрывала от нее небо.

— Так вот, — медленно произнес он, и глаза его были холодны, как лед. — Я видел только двух добываек — твоего отца и тебя, но я видел сотни, и сотни, и сотни, и сотни…

— Нет, — прошептала Арриэтта.

— … людей, — и он снова сел.

Арриэтта застыла на месте. На мальчика она не глядела. Немного по­годя она сказала еле слышно:

— Я тебе не верю.

— Ну так слушай, — сказал он.

И мальчик рассказал ей о железнодорожных станциях и футбольных матчах, об автогонках, о демонстрациях и о концертных залах. Он рас­сказал ей про Индию и Китай, Северную Америку и Великобританию. Он рассказал ей про летние ярмарки.

— Не сотни, — сказал он, — а тысячи, миллионы, миллиарды больших, огромных, громадных людей. Теперь веришь?

Арриэтта испуганно глядела на него; она так задрала голову, что у нее заболела шея.

— Не знаю, — прошептала она.

— А что до вас, — продолжал он, опять наклоняясь к ней, — я думаю, на свете больше нет добываек. Я думаю, вы трое — единственные, кто остались в живых, — сказал он.

Арриэтта спрятала лицо в чашечке первоцвета.

— Этого не может быть, — прошептала она. — А дядя Хендрири? А те­тя Люпи и двоюродные братцы?

— Все перемерли, спорю на что хочешь, — сказал мальчик. — Мало того, — продолжал он, — мне никто не поверит, что я видел даже тебя. И ты будешь самой последней, потому что ты самая молодая из вас. Наступит день, — торжествующе улыбаясь, сказал он, — когда ты будешь единственной добывайкой на свете.

Он сидел неподвижно, ожидая ответа, но Арриэтта не подняла на него глаз.

— Ну вот, теперь ты ревешь! — заметил он через минуту.

— Они не умерли, — сказала Арриэтта сдавленным голосом; она ша­рила в кармане в поисках носового платка. — Они живут в барсучьей норе через два поля отсюда, за рощей. Мы не ходим к ним в гости, потому что это для нас далеко. И нам могут встретиться горностаи, и коровы, и лисы, и… вороны…

— За какой рощей? — спросил мальчик.

— Не знаю! — Арриэтта чуть не кричала. — Туда надо идти вдоль га­зопровода… по полю, которое называется Паркинс-Бек! — Она высмор­калась. — Я пошла домой, — сказала она.

— Не уходи, — попросил мальчик, — побудь еще здесь.

— Нет, пойду, — сказала Арриэтта. Мальчик покраснел.

— Погоди, пока я принесу книжку, — умоляюще произнес он.

— Я не стану читать тебе, — сказала Арриэтта.

— Почему?

Она сердито посмотрела на него.

— Потому…

— Послушай, — сказал он, — я пойду на то поле. Пойду и найду дя­дюшку Хендрири. И двоюродных братцев. И тетю как-там-ее-зовут. И если они живы, я тебе об этом скажу. Ну, как, хочешь? Ты можешь написать им письмо, и я отнесу его в норку…

Арриэтта взглянула на него, широко открыв глаза.

— Правда? — радостно прошептала она.

— Провались я на этом месте! Можно, я пойду принесу книгу? Я пой­ду с черного хода.

— Хорошо, — не слушая его, сказала Арриэтта. Глаза ее сияли. — Когда мне отдать тебе письмо?