Король жил в подвале и другие сказочные истории - Арбенин Константин Юрьевич. Страница 29

– И что делать? – спрашивает Маруся.

– Не знаю, – отвечает Горын Змеёвич.

– Эх, – сокрушается Маруся, – был бы Иван Премудрый, любый мой, рядышком, он бы сразу придумал, что делать.

– Да ничего он не придумал бы, – говорит пёс. – Он от любви совсем из ума выжил, ничего не соображает. Всё о какой-то Марусе думает, называет её ласково так: дурочка моя! Слышь, девица, это ты, что ли, и есть Маруся та?

– Я и есть Маруся, я и есть дурочка.

– Вот оно что! Значит, это он по тебе тоскует, мужские слезы по ночам в платочек схоранивает! – Задумался Горын Змёевич, на Марусю поглядел с заинтересованностью. – Вот что я тебе, девица, скажу: не выручить тебе твоего жениха ни в жизнь! Мы уж с ним, с Иваном-то, сообща выход искали, что делать да как быть, обдумывали! Мои три головы да его одна ума палата – а толку чуть! Никакого результата наши обдумки не дали! Вот какое дело, стало быть…

Маруся услышанное взвесила и с дурацким предложением к Горыну Змеёвичу обращается:

– А я знаю, что делать. Я сейчас с вами, батюшка Горын Змеёвич, сражаться буду. Если я победу одержу – вы мне пленников отдадите, а если вы победите – делайте, что хотите, я уже о том не узнаю.

– Сразиться, конечно, можно, – усмехается Горын Змеёвич, – только чем ты меня, дурочка, побеждать будешь?

– А вот этим, – отвечает Маруся и вынимает из узла своего веник.

Уж на что собаки смеяться не приучены, а только не выдержал Горын Змеёвич – захохотал во все три свои розовые пасти. Маруся тоже с ним рассмеялась за компанию. Нахмурился пёс, выпрыгнул из-за частокола, поднёс к девице самую большую свою морду, клацнул зубами. А Маруся протянула руку и веником псу как бы невзначай за ухом почесала. Мотнул Горын Змеёвич башкой, заскулил надрывно, всем телом поёжился. Закрыл пасть и пытается понять, что с ним такое приключилось.

– Что это? Как это ты? Ну-ка ещё разок продемонстрируй.

Маруся повторила, да на этот раз подольше и поприлежнее понежила пса за ухом. Потом перекинула веник в другую руку – и с левой стороны свой фокус повторила.

– Фу ты, – жмурится Горын Змеёвич, – как, однако, приятно!

– И мне, – говорит Маруся, – приятно было познакомиться.

Поклонилась пёсьим мордам, засунула веник под мышку и пошла обратно в лес. Горын Змеёвич удивился, заметался, кричит:

– Постой, погоди! Куда же ты так сразу уходишь, дурочка!

Обернулась Маруся, а пёс ее лапой за рукав ухватил и давай упрашивать ещё немного ему за ушами почесать – уж больно ему эта процедура по душе пришлась! Он прямо из шкуры вон вылезает и на веник смотрит с зудящим нетерпением.

– Не уходи, – стонет, – обожди!

– А чего мне ждать? – вздыхает Маруся. – Ежели мой Ваня Премудрый ничего придумать не смог, то мне, дурочке, рассчитывать не на что. Пойду домой, буду вдовой.

– Да погоди, что же ты так торопишься! Столько шла, хоть бы отдохнула с дороги!

– Отдыхает тот, кто дело сделал. А я ничего не сделала, ничего у меня не получилось. Стало быть, и отдыха не заслужила.

Сказала – и опять идти собирается. Пёс тогда не выдержал, рванулся вперёд, дорогу Марусе преградил, лапой в грудь стучит:

– Прости, – говорит, – Маруся-девица, но не могу я твоего жениха тебе возвратить. Если был бы я простой собакой, освободил бы твоих пленников прямо сейчас, но я ведь – заколдованный. Заклятие на меня наложено: обязан я этих молодцов сторожить до тех пор, пока не нарушится привычный ход вещей. А когда он нарушится, этот самый ход – пёс его знает! Я ведь сам тому не рад, что мне всякие пакости творить приходится, я ведь сам себе не радуюсь и счастьем давно обделён нешуточно… Я ведь, – вздыхает, – так мечтаю, Маруся, о нормальной собачьей жизни! Надоело мне чудищем быть, в лесу дремучем жить. Не собачье это дело. Зачем мне, скажи, Маруся, эти хоромы лесные да подвалы пыточные!? Да мне бы будку, цепь, намордник! Эх, вот тогда я бы уж повыл на Луну вдоволь, я блох бы повычёсывал!

– Кто ж тебя, сердечного, заколдовал так? – спрашивает Маруся с сочувствием.

– Волшебница одна, – вздыхает пёс.

– Злая?

– Да нет, добрая. Добрая, но глупая. Хотела мне хорошее сделать: чтобы все меня, понимаешь, боялись и никто победить не мог. Сделала меня самым неуязвимым сторожем – ни одна мышь мимо меня не пробежит, побоится. А что в этом хорошего, когда все тебя боятся! Эх, дура-дурища…

Заскулил пёс от отчаяния. А Маруся вдруг вся обмякла, почувствовала с горя всю дорожную усталость. Нестерпимо захотелось ей присесть. Опустилась она обратно на пенёк, достала из узелка два кренделя и пирожок, думает: раз всё равно ничего дельного не вышло, съем гостинцы! Да тут же к ней другая мысль приходит, ещё дурнее первой: зачем мне теперь есть? Лучше я с голоду умру прямо сейчас, незамедлительно, на этом самом пне! Подумала – порешила.

Взяла она гостинцы да по дурости своей несусветной скормила их Горыну Змеёвичу: пирожок в среднюю пасть всунула, а крендели по боковым пошли. Чудище с расстройства отнекиваться не стало, съело ту выпечку запросто, только слюни по кочкам разлились.

И вдруг – какая-то невидимая сила Горына Змеёвича встряхнула и сморщила. Отвалились у пса боковые головы, отпали лишние лапы, а на месте трёх хвостов только одна какая-то тычинка осталась. Словом, обернулся тотчас Горын Змеёвич обыкновенным лохматым псом. Ну и чудеса!

– Ай да Горын Змеёвич, – удивляется ему Маруся, – ай да собачий сын!

– Не зови меня больше Горыном Змеёвичем, Маруся, – говорит ей пёс нормальным одноголовым голосом. – Зови меня просто Горька, такое будет моё собачье имечко. Забирай, Маруся-краса, своих пленников, а меня к себе в сторожа принимай, я теперь всегда подле тебя быть хочу, верною службой тебе служить обещаю.

– Мне сторожей да слуг не надобно, я ведь дурочка, – говорит Маруся, – а вот о друге надёжном, верном я всегда задумывалась.

– Хорошо, – соглашается пес, – буду я вашей семье другом, если, конечно, Иван на меня зла не держит.

А Иван зла и не думал держать, он же премудрый: знает, что от зла толку не бывает. Вышел Иван к своей отважной невесте, обнял её, взял свои очки и в кусты их выбросил.

– Я, – говорит, – здесь на свежем воздухе зрение своё поправил, вижу теперь и без очков, какая ты есть храбрая и красивая. Ни об чём я в плену думать не мог, только о тебе, любовь моя Маруся.

Расцеловались они, пошли доставать из подвала чиновника с урядником. А те не хотят домой идти, руками за решётки хватаются, сапогами в двери упираются. Оказывается, Иван за это время мужьёв сестриных такому уму-разуму научил, что они прежние свои жизни захотели забыть и возжелали изучать всяческие науки, чтобы людям пользу приносить с другого боку – не как раньше, а безвозмездно. Еле-еле Маруся их убедила, что и на прежних должностях можно с умом к делу подходить да справедливости сопутствовать. Да вдобавок ещё рассказала, как их там жёны ждут рьяно, дождаться не могут. Ну эта самая добавка дело и разрешила: отцепились чиновник с урядником от решёток, вылезли из заточения на свежий воздух.

– Здравствуй, – говорят, – новая жизнь.

Сели все четверо на бесхвостого пса Горьку и поехали в родные места, где жизнь густа.

Неделю ехали, а то и все полторы. Вот наконец и родной посёлок! Слезли с пса, укрыли его в кустиках, чтобы народ не пугать такой громадиной, пешком пришли в Марусин дом. Дед от радости с кровати встал – в сени встречать их выполз.

– Ну, – говорит, – такое счастье подвалило!

И решил пока всё ж таки не помирать, а погодить до первых внуков.

А Ипатич, который ему всё это время подсоблял, побежал тотчас за старшими сёстрами – хотел их обрадовать и на водку получить. Только сёстры на водку ему не дали, а наоборот – чуть последнюю руку не выдернули, так они этому неожиданному возвращению огорчились. Пришли они в дедов дом тихие, виноватые.