Черепашки-ниндзя и Баркулаб фон Гарт - Автор неизвестен. Страница 18

– Очень холодная вода, – виновато сказал он. – Здесь всегда так?

И, повернувшись, понес свою плоскую спину к ближайшему зонтику.

Приятели искупались и присоединились к нему. Свежесть, исходившая от их влажных тел, заставляла Тома Каста прямо-таки ежиться. Философ был явно не в духе. Некоторое время они лежали молча, со всех сторон окруженные отдыхающими.

Совсем близко возвышались пышные, словно подушки, тела двух женщин. Философ с отвращением взглянул на них и мрачно сказал:

– Не знаю, почему, но голое тело вызывает у меня мизантропию.

– Даже женское?

– Особенно женское. Извините, молодые господа, но это не пляж, а братская сексуальная могила…

Первые дни прошли спокойно. Вероятно, чтобы не подвергать себя сексуальным разочарованиям, Том Каст вообще перестал ходить к морю. Лишь иногда приятели находили его на лечебном пляже, где он сидел, скрючившись, как старая больная дворняга. Похоже, женское племя окончательно отвратило его, отчего, вероятно, он и выглядел таким грустным и чуждым всему окружающему.

Не обращая никакого внимания на разлегшихся рядом немок-парикмахерш с тяжелыми, оплетенными синими венами ногами, с расплывшимися грудями, Том Каст работал, желтым кривым ногтем отмечая в книге отдельные абзацы и строки.

Порой он сердито бормотал что-то. Однажды он выругался так громко, что у парикмахерш вывалилось из рук вязанье. Иногда он спорил со своими молодыми спутниками – главным образом, понося человечество за тупую беззаботность и близорукость, за чудовищную его жадность, жертвой которой, по его словам, могут стать даже горы, словно они сложены не из камня, а из жирных окороков и бифштексов.

– Сожрет и не поперхнется, – с ненавистью бормотал он. – До последней косточки. Нет на свете животного более прожорливого, чем человек. Разве что солитер. Но и тому лучше всего живется в человеческих кишках.

– Но вы-то едите очень мало, – примирительным тоном заметил Джон.

– Потому что кормят в ресторане отвратительно! А вообще-то я ем, вернее, просто жру, как скотина.

Помолчал немного и добавил:

– Знаете, как я представляю себе современного человека? Хлипкая фигурка, тонкие ножки и между ними – громадный мягкий живот. Приятели, не удержавшись, хмыкнули. Философ мрачно взглянул на них:

– Не вижу ничего смешного, дорогие господа. Наоборот, все это достаточно грустно.

Только вечером, обычно после третьей рюмки, Том Каст приходил в хорошее настроение, становился доброжелательным и склонным пошутить. Но тогда он впивался взглядом в доктора Круза и принимался за свою бесконечную анкету. Ходил ли тот когда-нибудь в церковь? Что думает о Боге? Ну, если не о Боге, то хотя бы о самой идее Бога?

Доктор Круз, потеряв терпение, неприязненно, с раздражением отвечал:

– Это самая нелепая идея из всех, созданных человеком. Она прежде всего свидетельствует о его ограниченности и беспомощности. И, конечно, о мании величия.

– Тогда какова, по-вашему, первопричина возникновения мира?

– А зачем она нужна, первопричина, господин философ? Достаточно первоосновы.

– Не будем ловить друг друга на слове, господин младший научный сотрудник.

– Во всяком случае, она никак не может быть неким огромным и всемогущим созданием.

– Вы уверены, что во всей бесконечной Вселенной не найдется места для такого создания?

– Может, и найдется. Скажем, какой-нибудь колоссальный разум, огромный, как, допустим, солнце. Или как галактика. Но и он ни в коем случае не может быть первопричиной, а лишь продуктом.

Что-то хищное появилось во взгляде философа.

– А как, по-вашему, чем мог бы заниматься такой разум?

– Как, чем? Тем же, что и всякий другой. Размышлением.

– Ив конечном итоге просто бы лопнул, превратившись в какую-нибудь новую звезду.

– Почему?

– От скуки. Или от безделья, все равно. Такой огромный разум, наверное, в мгновение ока передумал бы все возможные мысли. Познал бы себя, за ничтожный отрезок времени просчитал бы варианты существования. И, самоисчерпавшись, стал бы работать вхолостую, пока, в конце концов, не свихнулся бы. И лучшее, что он тогда бы смог сделать, это наброситься на другие звезды и сгореть с ними и в них. Таким образом, он по крайней мере получил бы возможность возродиться заново через миллиарды лет.

Доктор Круз взглянул на него с досадой.

– Неужели вы не понимаете, господин Каст, что размышляете со всей ограниченностью человеческой природы… Подобный колоссальный разум наверняка нашел бы возможность удовлетворить себя.

– Не нашел бы! – сварливо возразил Каст.

– Почему?

– Очень просто. Потому что никакой разум не может работать для собственного удовлетворения…

Так спор завершился на той же точке, с какой он, в сущности, и начался.

Том Каст допил рюмку, взглянул на пустую бутылку и сказал:

– Вам никогда не бывает скучно?

– Никогда, – ответил Круз.

– А мне скучно. Вы знаете, что это значит? Скука означает, что внутренне движение сознания ослаблено, стимулы его исчерпаны. Куда вы меня водите, господин Смитли? На завтрашний вечер найдите-ка что-нибудь поинтереснее – заведение, где было бы много музыки и движения.

Они повели его в «Цыганский табор». С трудом нашли место за большим столом рядом с какими-то шведами, уже изрядно подгулявшими. Подали сильно наперченную, поджаренную на вертеле домашнюю колбасу, густое вино. Не успели они сесть, как ударили бубны, заиграл кларнет, и на площадку, к самым их ногам, высыпала толпа цыганок – веселых, белозубых, в ярко-красных платьях с зелеными поясами. Толстый слой грима и слишком черные, без блеска, волосы наводили на мысль, что это скорей всего не цыганки, а просто девушки из окрестных сел, с хорошим чувством ритма.

На мгновение они застыли, но тут во всю мощь грянул оркестр, зазвенели тарелки. Цыганки, как фурии, понеслись по площадке.

Том Каст, вероятно, и представить себе не мог, что увидит такую живую, зажигательную пляску.

А темп все возрастал, и пляска была уже не пляска – настоящий вихрь красок, белозубых улыбок, бегающих лучей прожекторов, порхающих в воздухе шелковых лент. В полном исступлении гремели бубны, захлебывался кларнет.

Когда танец, казалось, достиг вершины, мелодия резко оборвалась, и цыганки замерли на площадке, как небрежно брошенные цветы.

Шведы вскочили. Том Каст с ними. Все бурно аплодировали.

Но это было лишь начало. Им принесли еще вина и запеченных цыплят, снова появились цыганки, на этот раз ленивые, с томными лицами. Звучали только скрипки да тихонько позванивали цимбалы. Волоча за собой шелковые шали, цыганки полукругом расселись у сцены.

И тогда вышла певица, роскошная, но как искусственная – вся из атласа и бархата – роза. Это была крупная, уже немолодая и слегка располневшая цыганка. Словно черным крылом, взмахнула шалью, расправила плечи и запела глубоким, сильным сопрано. Щеки вздрагивали от мощи голоса, песня лилась густая, тяжелая, как смола.

Кудрявые парни в лиловых безрукавках вились вокруг нее, тихонько подпевал хор. Затем певица и дирижер подошли к шведскому столу, она низко поклонилась сначала всем, потом отдельно философу. Платье распахнулось. В ярком свете прожекторов блеснули груди – сильные, величественные, невероятные.

Почему она выбрала эту развалину, этого смешного тощего старика с колючим взглядом? Как, каким чутьем угадала его беспокойную душу?

Но все дальнейшее произошло так легко и естественно, словно было заранее отрепетировано. Том Каст приподнялся, достал из кармана деньги и непринужденным жестом сунул их в карман дирижера. Певица царственно удалилась, даже не взглянув на сидевших рядом молодых людей, всем своим видом напоминающих самураев.

Соседка Тома Каста, молодая двухметровая шведка в розовом платье, наклонилась и поцеловала его в щеку.

Веселье продолжалось до поздней ночи. Программа окончилась, остался только оркестр.

За шведским столом остался один доктор Круз. Не из каприза – просто не умел танцевать. Чувство ритма у него отсутствовало напрочь. Он сидел, внешне равнодушный, и все больше мрачнел. Он не узнавал себя – ему никогда еще не доводилось испытывать столь тягостного чувства. Но уйти все-таки не решался. А может, и не хотел: он не мог избавиться от глубокого и сильного желания быть вместе со всеми, быть, как они, как этот совершенно взбесившийся философ, танцующий со своей громадной шведкой. Правда, к удивлению Круза, шведка довольно пластично двигалась в танце, зато Каст лишь бездарно подпрыгивал рядом, ни чуточку не заботясь о ритме. В изумрудном свете прожекторов оба выглядели фантастически, напоминая сценку из античной вакханалии. Наконец оркестр замолк, Каст и шведка, взявшись за руки, направились к столу.