Еська - Першин Михаил. Страница 24

А заутра Фряня с Панюшкой да с кошками в одну сторону пошли, а Еська – в иную.

КАК ЕСЬКА ОДНОГО ЧУДА ЖДАЛ, А ДРУГОЕ СЫСКАЛ

Идёт Еська, думает про Фряню, про Панюшку, а пуще – про что Хранитель сказал и как это ему еть надоело. «Эх-ма, – сам себе говорит, – видать, и впрямь пора смену искать».

Припекать стало. Глянул Еська с холма, не видать ли воды, озера аль речки. И тут же: «Вона как, – мыслит, – ране я б домишко искал, чтоб бабёнка аль дева молодая испить дала, а нынче и речки довольно».

В лесок вошёл, прохладой повеяло, так жары заместо голод донимать стал. И обратно: «Вона как, – смекает, – ране об пустом брюхе сутками не вспоминал, а ныне лишь от его мне беспокой, а что? промеж ног, того и вовсе хоша б не было».

Однако есть-то охота. А вокруг – ёлки да сосёнки, ни ореха тебе, ни ягоды. Вдруг гриб приметил. Большой такой, шляпку наклонил, вроде как: «Здоро?во», – говорит.

Еська руку протянул, а тот-то и молвит человечьим голосом:

– Ты чё эт хвататься удумал?

– Так а что ж не хватать, как ты есть гриб для пропитания предназначенный?

– Эва сказанул! Я, может, для чего иного предназначенный, ты откель знаешь?

– А для ча, к примеру сказать?

Гриб вздохнул. Еська подивился даже: досель он не слыхал, чтоб грибы вздыхали.

– Вот того, – говорит, – я сам ишо не ведаю. Да и ведал бы, всё одно ничего поделать не мог бы, потому с энтого места мне сойти невозможно. А нет – так я б давно по миру пошёл да планиду свою обеспечил.

– А нешто у тя планида есть?

– Как не быть! У тя ж она имеется. Только вот прознал бы ты об ей аль нет, коли б сиднем сидел?

– И то, – Еська молвит. – А раз так, то ты б не ершился, потому для гриба энто вовсе неподходяще, а взамен того дался мне в руки, да вдвоём бы и двинули по свету белому.

– А ты меня не съешь?

Тут Еська только рукою левою махнул, а правой хвать его, и – за пазуху:

– Пойдём, – молвит, – я уж свою планиду начисто стоптал, хоть тебе пособлю.

– Постой! – Гриб кричит. – Гля-ка вверх!

Еська голову поднял, а на сосне заместо шишек – черешни. И таки? гладки, сочны, ровно губки девицы-красы. Только не достать их, сосна-то высока. А черешенки-то шевелятся на ветру, то вместе сойдутся, то чуток расставятся – уста и есть, что к лобзанью манят.

Тут губы Еськины сами приоткрылись да трубочкою вытянулись. Он и не заметил, как до ветки достал. А ягодки уж и не устами, а язычком сладостным промеж его губ просклизнули, да соком дивным до самого нутра обдали.

– Вот и славно! Ан спопытка – она, чай, не пытка оказалась, – из-за пазухи доносится. – А теперьча ишо направо глянь.

Глядит Еська, атама груши висят. И тоже, главно дело, на сосне, будто Гриб нарочно дерево повыше выбирает. Жёлтые да румяные по? боку, сверху узеньки, а книзу толще да мясистей – ровно тело бабье, что уж из девичества вышла да в самый сок вошла. Только не достать, больно высоко. А Гриб подначки строит: пытайся, мол. Еська руку вытянул, да и достал. Да и сорвал грушу, саму сочну да сладку.

И ишо его Гриб угостил – ягодой заморскою, что фигой прозывается. Та в овраге оказалася, шагов на? десять ниже, чем Еська стоял, только спущаться не потребовалось, он и так дотянулся, рукой. Набрал горсточку, ягоды мягкие, так к пальцам и липнут, а коснись только – шкурка нежная сама врозь раздаётся, щёлочку приоткрывает, словно мандушечка с ласки нежнеющей. А внутре-то мясцо сахарно.

Жуёт Еська, а Гриб с усмешкою этак молвит:

– Чё эт ты там толковал, будто, мол, дорожку до конца вытоптал, коли на что ни глянешь, а мысли у тя вкруг одного толкутся?

Хотел Еська ответ дать, да рот сладостью слепило. Так и пошёл.

Вышел из лесу. А за лесом – река. Широка-то не чересчур, да бурная больно. Стал Еська глядеть, нет ли мосточка аль брода. А Гриб:

– Шагни, шагни, попытай.

Шагнул Еська, да и переступил реку.

Идёт дале, а навстречь – дева. Сперва Еська подумал: то шест просто у дороги воткнутый, а после видит: шест-то движется.

Дева. Ростом такова, что Еськина маковка едва до пояса достаёт, а в обхват – одной щёпотью взять можно. Совсем вплоть сошлись, слышно стало: плачет, аж всхлипывает.

«Уж не подруга ль, – Еська про себя думает, – Отрады Тихоновны, что вовсе от тоски извелася?» Да нет, та с сухости вся серая была, морщины так складками и висли, а у этой – ни складочки, ни ущербинки, только будто сплюснута со всех сторон.

– Почто, дева, плачешь?

– Как же мне не плакать, коли нас две сестры уродилось: я да сестра моя Матрёша. Меня-то Стёшею зовут. Сперва-то мы одинаковы были, а как стали подрастать, я в высь пошла, а она – в ширь раздалася. И така красива вышла: не то, что парни – кобели цепные да бараны бестолковые от ейной жопы глаз отвесть не могли. Щёки на плечах лежат, прям огнём пышут. Одна коса раза в три меня всей толще. Бывало, ляжем на полати, она всё место займёт, да ишо полбока вниз свисает, а я вроде щепки какой в углу валяюся. Правда, после уж никто красы ейной видеть не мог, потому она с дому выходить перестала: дверь ей больно узенька была. Тятенька стену прорубил, на дворе навес смастерил. Но вскорости ей уж и ворот хватать не стало. Да и мне в дому места уж не было, только не с ширины, а с длины моей. До того дошло, что тятенька меня в трубу печную выставлять стал. Тут уж не могла я боле терпеть уродства свово рядом с прелестью сестрицы ро?дной, с трубы выкарабкалась, к омуту пошла, что у нас невдалеке за околицей, да и кинулася было в него. Только глубь-то мне мелка оказалась. И пошла я куда глаза глядят, а верней всего – до того обрыва, что мне по росту окажется.

– Утри, – Еська молвит, – слёзы горючие. У ей – своя краса, у тебя – своя.

– Во-во! – Гриб из-за пазухи поддакивает.

А Стёша – в плач, пуще прежнего. И сквозь слёз:

– Да где она, краса-то эта, коли глядеть не на что? А и было б на что, толку много ль? Вон Матрёшка не могла оборотиться, чтоб её по спине аль пониже кто не огладил. А я? И захочет кто уколоться об меня – и то не дотянется, разве что на дерево вскарабкается. Да хоть бы и тебя взять – только что коленка моя в твоей доступности.

Тут Еська говорить лишнего не стал, а руку вытянул да слезу ей утёр. Не сказать, чтоб со щеки, потому щёк там и в помине не было, но всё ж под глазами что было, с того и утёр.

Стёша подивилась и молвит:

– Дотянуться-то дотянулся, а обнять-то меня всё одно не можно.

И обратно Еська слова не сказал, а обнял её да к себе прижал. Уж как так сделалось, что их грудя рядышком оказались, того он и сам не понял, только оказались. Правда, так она тоща была, что Еськина левая рука в его же собственной правой подмышке оказалась, а правая – в левой, будто он скрестил их впустую.

А Стёша уж вовсе шёпотом:

– Да ведь не войтить тебе в меня.

Тут уж и Гриб, словно как эхо: нет, не войтить, ни за что не войтить.

– Вот кабы, – бормочет, – у тебя, Еська, елда с травинку была, тады – куды ни шло. Оно б и можно было этак-то обузить, энто мне без труда. А с другой-то стороны, много ль травинкой наетишь? То-то и выходит обратно, что ни так – ни сяк, ни этак – ни разэтак стараться смыслу нету. И нечего тут терять бесценного времени, оставляй ты Стёшу энту и двигай скорей по дорожке, потому планида – она не ждёт.

Еська объятия и впрямь разжал, да только далеко не пошёл. В сторонке стал, вынул из-за пазухи умника-то этого, прижал малость в кулаке и говорит:

– Коли ты на сосне вишни да заморски фиги отрастить мог, так отрасти ж на ей чуток мяса.

– Вот ишо! Буду я для первой встречной девки стараться, силу свою тратить. Ты меня, перво дело, есть не стал, друго дело – несёшь по свету, так перед тобой у меня должок имеется, а она мне – кто, иль иначе сказать: кто я ей? Нет, я теперя свою планиду ищу, мне надобно могущесть сохранить, а не налево-направо ею бросаться.

– Добро же, – Еська молвит, а сам кричит: – Ты, девка, не горюй. Мы сейчас с тобою костерок распалим, грибков нажарим, может, потолстеешь с них.