Отречение Николая II. Воспоминания очевидцев - Автор неизвестен. Страница 3

Оставаясь в рамках первого отдела нашего сборника, отметим рассказы Шульгина, Гучкова, Лукомского. Шульгин в статье, в газете «Речь», и Гучков в показаниях, данных Чрезвычайной Следственной Комиссии, дают сухой, протокольный очерк событий. Такой же сжатый очерк находим у Лукомского. Ген. Лукомский, впоследствии один из организаторов нашей южной контрреволюции, отмечает роль сыгранную в подготовке отречения телеграммами командующих фронтами. Нам думается, что он довольно правильно отметил тот психологический эффект, какой произвело на «самодержца всея Руси» эта внезапная фронда высшего военного командования. Наконец, отрывок из воспоминаний проф. Ю. В. Ломоносова рассказывает о судьбе самого документа, т. – е. акта отречения. В то время, как Рузский настаивал на отречении, во имя спасения династии, рабочие железнодорожных мастерских собирались уничтожить акт, потому что им было мало отречения царя. Сам документ был перехвачен на вокзале у Гучкова и доставлен в министерство путей сообщения.

Что касается второго отдела сборника, то главную его часть составляют телеграммы и разговоры по прямому проводу, т. – е. документальный материал, напечатанный в виде приложения к «Воспоминаниям» ген. Лукомского, в III томе заграничного «Архива Русской Революции». Часть этих документов воспроизведена также в Ш-ей книге черносотенного журнала «Русская Летопись». «Приводимые Луком-ским телеграммы и переговоры по проводам заслуживают доверия – пишет во второй книге своего «Семнадцатого года» А. Г. Шляпников – мы попытались проверить их по имеющимся архивным материалам, но срейи документов Ставки ни подлинников, ни копий не оказалось. Выяснилось, что многие материалы за время от 20 – 25 февраля и по 5 – 10 марта 1917 года во всех штабах и армейских управлениях из дел умышленно взяты еще во времена господства генералов. Однако, по номерам, которыми помечены телеграммы Ставки, а также по косвенным данным можно определить их достоверность. Приводимые ген. Лукомским телеграммы своими номерами и фактическим содержанием вполне соответствуют действительности того времени» [4]. Мы полностью воспроизводим документацию Лукомского, отрывки которой были перепечатаны в виде приложения к цитированной выше книге Шляпникова. – Кроме этого мы приводим самый текст манифеста, черновой проект, набросанный рукой Шульгина, и протокол отречения, ведшийся ген. Нарышкиным. Нарышкинский протокол извлечен нами из статьи покойного проф. Сторожева «Февральская революция 1917 года» напечатанный в сборнике «Научные известия» за 1922 год. – О том, что Нарышкин вел протокол отречения, или точнее беседы царя с думскими представителями Шульгиным и Гучковым, свидетельствуют различно почти все наши источники. Так Гучков говорит: «Ген. Нарышкин вынул записную книжку и стал записывать так, что, по-видимому, там имеется точный протокол». Мордвинов прямо указывает на то, что Нарышкину, как начальнику военно-походной канцелярии было поручено «присутствовать при приеме и записывать все происходящее».

Во всей эпопее отречения, несмотря на обилие свидетельских показаний, рисующих чисто прагматическую последовательность событий, остается неосвещенным, не разъясненным до конца один пункт. Это психология главного действующего лица – отрекающегося императора. Разбирая воспоминания Дубенского и Мордвинова, мы постарались выделить из них элементы личной характеристики Николая Н-го. И Дубенский и Мордвинов остановились в недоумении перед тем пассивным фатализмом, перед тем безразличием, с каким Николай относился к людям и событиям этих последних дней своего царствования. Нужно признать, что такое отношение установилось у него не сразу. Посылая ген. Иванова, царь, конечно, думал об активном, вооруженном подавлении начавшегося в Петрограде восстания. Старик Иванов бесстыдно лгал допрашивавшим его членам Чрезвычайной Следственной комиссии, когда утверждал, что его назначение в Петроград должно было, исключительно, содействовать осуществлению ответственного министерства. «27 февраля, – показывал Иванов, – я пришел к обеду у государя около 8 часов. Генерал Алексеев вышел с доклада от государя и передал мне, что я назначаюсь в Петроград. Я несколько удивился, потому что я желал остаться в армии [5]. На самом деле, для удивления не было никакого места, потому что еще в 6 часов вечера Иванов имел беседу с Дубенским и Федоровым. Иванов, по свидетельству Дубенского, не поколебался ни одной минуты, взять на себя задачу «умиротворения столицы». Так была подготовлена кандидатура Иванова в диктаторы. За столом, во время обеда царь сел рядом с Ивановым и они весь обед тихо разговаривали между собой. Мысль о даровании ответственного министерства тесно переплеталась вечером 27 февраля с проектом отправки карательной экспедиции. В результате царь распорядился дать председателю Совета Министров телеграмму о беспрекословном подчинении всех министров распоряжениям Иванова. Решено было также, что Иванов озаботится снабжением Петрограда продовольствием и углем. Кроме того, в распоряжение Иванова предоставлялись четыре пехотных и четыре кавалерийских полка, Георгиевский батальон и пулеметная команда Кольта. Эти пулеметы были едва ли не самым ярким символом диктаторских полномочий Иванова. Даже «либеральный» Алексеев вечером 27 февраля, считал, что остается лишь одно: «собрать порядочный отряд где-нибудь, примерно около Царского и наступать на бушующий Петроград». Таковы же были настроения царя. Разговоры об ответственном министерстве днем 27 февраля среди чинов царской свиты были преждевременны. Царь просто не хотел связывать себя определенным решением, определенными обязательствами. С утра 27 февраля на него оказывалось определенное давление из Петрограда и из Ставки, тем не менее, когда Алексеев попробовал уговорить Николая согласиться на просьбу премьера Голицына об увольнении состава Совета Министров, Николай просто не захотел с ним говорить. Князю Голицыну была послана телеграмма, в которой царь указывал, что при создавшейся обстановке он не допускает возможности производить какие-либо перемены в составе Совета Министров и требовал принятия самых решительных мер для подавления революционного движения и бунта среди некоторых войсковых частей Петроградского гарнизона. 1) Отправляя Иванова с пулеметной командой, царь отнюдь не связывал себя обещаниями реформ. Иванов вечером 27-го говорил Дубенскому, что в Петроград посылается телеграмма об ответственном министерстве, но на самом деле никакой телеграммы послано не было. Во время ночного своего собеседования, царь как-будто склонился к тому, чтобы «даровать» ответственное министерство, но никаких конкретных шагов к этому не предпринимал. На прощание Иванов сказал: «Ваше величество, позвольте напомнить относительно реформ». Царь ответил ему: «Да, да мне об этом только что напоминал ген. Алексеев». 2) Вот и все.

В течении всего дня 27 февраля царь проводит довольно последовательно политику репрессий, политику подавления революции. 28 февраля и большую часть дня 1 марта уходят на путешествие. В течение всего этого времени положение непрерывно осложняется. Механизм власти расстроен, армия выходит из повиновения. 28-го в поезде, царь соглашается назначить главой кабинета Родзянко, сохранив при этом за собой замещение постов министров, военно-морского, иностранных дел и двора и не делая кабинет формально ответственным перед палатами. Только во Пскове, вечером 1 марта, царь соглашается на ответственное министрество и после беседы с Рузским с 5 ч. 15 мин. утра 2 марта разрешает Алексееву обнародовать соответственный манифест. Таким образом, понадобилось три дня, чтобы освоить Николая с мыслью об ответственном кабинете. Нам кажется, что та видимая легкость, с какой Николай пошел на отречение, можно отчасти объяснить тем, что Для него «ответственное министерство» означало фактически конец его правления, конец самодержавия. Власть, ограниченная парламентской ответственностью министров, не имела в его глазах никакой ценности. С этой точки зрения была известная последовательность, в том, чтобы три дня противиться введению парламентаризма, и затем в несколько часов отказаться от власти, превращенной в простой символ, простой декорум. Для Николая, этого эпигона русского абсолютизма, было органически невозможно перелицеваться в конституционного монарха на западноевропейский образец. Но дело не только в этом.