Ключ разумения - Жарков Александр. Страница 15

…Метьер Колобриоль, войдя в тигриный коридор, путешествовал, как предсказал Раздватрис, совсем недолго. Он быстро, благодаря еле чадящему жёлтому фонарю, дополз до камня, на котором недавно сидел карлик, увидел перед носом решётку – и свет погас: масло кончилось. Тогда Метьер прополз вперёд, в полную темноту, и уткнулся ещё в одну решётку, подёргал: заперто. И вдруг почувствовал, что н е ч т о поднялось и дохнуло ему в лицо сквозь прутья чем-то ужасным, каким-то гнилым мясом и провело ему по носу и выше мокрым, вонючим и шершавым. Метьер, едва живой от омерзения, отдёрнул лицо и руки от решётки и быстро ретировался назад. Послышался звук отодвигаемого засова, влетела в нос струйка свежего воздуха, и пространство впереди осветилась неярким светом. Метьер отполз ещё дальше в тень. Из-за прутьев на него смотрела свирепая львиная морда, и, разинув пасть в зевоте, показала на мгновенье то красное, чем лизнула нашего героя – герой чуть сознание не потерял. – Зачем зверюг накормил, болван?! – раздался недовольный мужской голос, – они завтра врагов народа жрать не будут! Может, ты тоже враг, а? – за спиной льва вслед за фонарём нарисовалась усатая физиономия ещё свирепее львиной и уставилась на вжавшегося в стену лучника. Юношеский голос стал оправдываться. Метьер не смог потом вспомнить, как он в одно касанье оказался у решётки в с в о ю яму, сердце бешено колотило о рёбра и он сжал его двумя руками. «Я напоролся на смотрителя зверей, а вдруг он меня действительно видел, а вдруг Раздватрис ушёл недостаточно далеко? Это полный провал! Прощай, Светлина!» – он влетел в яму, даже не посмотрев, не наблюдает ли кто сверху. Сверху наблюдали только сильно побледневшая луна и исчезающие звёзды: потихоньку светало. Обезьяна Микки сидела, прислонясь головой к стене, как бы пригорюнившись. В левом виске, возле сдвинутой на затылок папахи, торчала стрела. Метьер забыл о какой-либо опасности, подошёл к обезьянке вплотную, угрызения совести прожгли душу.

– Микки, Микки, это я тебя погубил! – он тронул рукой стрелу. – А стрела-то?! Это моя стрела! Никто не смеет брать мой колчан, никто, разве что… – И тут сверху, из кроны ближайшего к яме дуба тихо свистнули. (Ох, полюбили свист в мятежной Деваке!) Опытный боец, услышав такой свист, отпрыгнул бы в сторону, но Метьер никогда не участвовал в войнах, Робина Гуда он победил в мирном поединке. Итак, он задрал голову и глянул прямо в глаза смерти, потому что вслед за свистом из листвы выскочила стрела и вонзилась ему в шею между кадыком и подбородком. Это была тоже е г о стрела, только пропитанная быстродействующим ядом, таким сильным, что он не успел даже додумать о том, что брать его стрелы и так классно стрелять может только его лучший друг, почти брат – Коль Метеор. Уже мёртвый упал Метьер на спину, задев обезьяну левой рукой, и та рухнула на него, прикрыв человека своим обезьяньим телом.

А стрелявший спустился с дерева и внимательно посмотрел в яму.

– Теперь Я буду первым лучником Деваки, а может, и мира, – сказал он тихо и надменно, и, выставив вперёд ногу и уткнув руки в боки, представил на миг, как ему рукоплещут все, а особенно юная Светлина, и цветы, цветы… – второй лучник страны Коль Метеор был ещё младше Метьера, ему было восемнадцать лет!

Через непродолжительное время он стоял навытяжку в тайной комнате дворца и докладывал неприметному человечку об убийстве своего лучшего друга, почти брата.

…А в самой большой зале шёл пир победителей: господа, то есть, извиняюсь, товарищи ремесленники и крестьяне, гуляли. Да гуляли не при свечах: вся зала была освещена каким-то иллистрическим светом, или лампами Алыча, как их называли. Потому что полное имя пропавшего без вести в толстяковских тюрьмах доктора Гаспара, изобретателя этой роскоши, было Гаспар Алыч Арнери. Прислуживали празднующим победу бывшие вельможи и аристократы. Плохо прислуживали, без сноровки, уменья и удовольствия, за что и получали периодически по мордам. Кстати, параллельно с пиром, прямо за столами, решались государственные вопросы, что на время правления Просперо станет обычным делом. А сегодня, прямо между переменой блюд, его всенародно избрали президентом, вернее, закрепили избрание шампанским. А вслед за тем решали, что делать с арестованными, главным образом с толстяками, и, конечно, с главным палачом Ангором Антаки.

– С однофамильцем твоим, – как громко бросил Тибулу прекрасно всё знающий Просперо. Толстякам Просперо предложил сохранить жизнь, но отправить их на север, в специальную зону для исправительных работ.

– Кроме Младшого, – вставил Тибул. – Не курит, не пьёт, полон энергии и потому опасен. Надо казнить.

Раздватриса решили казнить однозначно, и не позже, чем завтра, то есть уже сегодня. Впрочем, постановили, что окончательно решит народный зритель на площади у большой арены. – Разошлите глашатаев по ближним деревням и в город, – приказал президент. – Ну и хватит вопросов на сегодня. – И он решительно рубанул ладонью воздух. – Такой праздник: победили вековых эксплуататов! Гуляем, в основном. А кто сунется с государственными проблемами – во! – и он показал собравшимся свой увесистый кулак.

Просперо был оружейник, а точнее, кузнец, среднего возраста гигант с горящими глазами и горячим сердцем, силач, способный кулаком убить тигра, что он и сделал недавно, когда толстяки решили позабавиться, и, арестовав его, бросили в клетку со зверем – людоедом.

– Сперва я хотел животную пожалеть и только оглоушить, – рассказывал он простодушно, – но когда этот людоед бросился мне на грудь, тут уж… взял грех на душу.

А как его тридцать гвардейцев арестовывали, а он их играючи по сторонам раскидывал, это отдельная песня.

– Но в клетку я всё ж-таки пошёл добровольно, у эксплататов в руках семья моя была: жена с дитёшками.

И вот этот кузнец стал первым человеком страны, её президентом. Сегодня, на сороковом году жизни он впервые выпил вина – в Деваке оно называлось отдохновином. До этого он пил только воду, и отдохновин развязал ему язык. Он сидел и рассказывал, какая их всех ожидает распрекрасная жизнь. Потом он совсем наотдохновинился, стал путаться, и его увели отдыхать.

А товарищ Исидор, ещё недавно подвизавшийся в одной труппе с танцовщицей Суок, и которого она до сих пор называла Тибул, сидел рядом с этой маленькой крепенькой циркачкой с пухлыми губками, с раскрасневшимися щёчками, держал её, как бы по дружбе, за руку, и еле сдерживался, чтоб не расцеловать. Вместо этого он предлагал и ей, и сидящему напротив Тутти, отрыть первый в мире революционный театр-цирк и школу для дрессировки тигров-людоедов, обезьян и прочих.

– У нас богатый зверинец и всё это принадлежит народу, а ты будешь первой дрессировщицей! – и всё пожимал её крепкую ладошку. Он был давно и безнадёжно влюблён в Суок. Тутти, ещё вчера наследник толстяков, зыркал на них, как волчонок, и в то же время важно кивал головой и предлагал что-то своё. Его имя уже исправили, теперь он звался Ревтутом, то есть революционным Тутти. Он сидел с перевязанной рукой и немного недопонимал, что уже не наследный принц. Но был горд, что ему порезали в стычке руку и оказалось, что у него кровь такая же красная, как у всех людей, а не голубая, как внушали толстяки. Президент Просперо взял его под своё крыло, и он всю ночь просидел за столом рядом с ним, ревниво наблюдая… ну, сами знаете за кем.

Ближе к утру мимо разгорячённого планами и близостью Суок товарища Исидора прошёл неприметный человечек и тихо свистнул – вот, опять этот свист! Никто и внимания не обратил, тем более что человечек мог свистеть, не открывая рта. Через минуту Тибул, извинившись, вышел из залы. В длинном коридоре он подошёл к большому, от пола до потолка, портрету похожего на Страуса первого короля Деваки, которому расшалившиеся революционеры уже пририсовали какую-то закорючку ниже пояса. За портретом находилась тайная комната, в которой обитал неприметный человек. Тибул прислонился спиной к портрету, и, как вы, наверно, уже догадались, тихо свистнул.