Черная вдова - Безуглов Анатолий Алексеевич. Страница 66

— Простите… Видите ли, я насчёт обмена… Ну, квартиры… — путался в словах Глеб. — К товарищу Ческису… Не скажете, когда его можно застать?

— Дома — не знаю, а вот в больнице, видимо, ещё можно, — усмехнулась дама.

— И давно он?

— Месяца три.

— В какой?

— Понятия не имею, — последнее, что услышал от дамы Ярцев.

Дверь захлопнулась со звуком пистолетного выстрела.

С трудом отыскав такси (летом, в центре Москвы!), Глеб отправился по второму адресу. Он не жалел, что не увиделся с Ческисом: жить с такой соседкой не пожелаешь и врагу, а уж себе… Ярцев утешался мыслью, что Ленинский проспект даже лучше. Много зелени, простор и дома куда пригляднее.

Однако и здесь его ждало разочарование: хозяин квартиры находился на даче и, кажется, переезжать в другой город раздумал. По словам родственницы, находившейся в квартире, причиной этой перемены явилось якобы его примирение с начальством.

Выйдя на шумный проспект, Глеб долго размышлял, по какому из двух оставшихся адресов отправиться. И выругал себя: вот недотёпа! Телефоны… Ведь надо было сперва дозвониться, справиться, а потом уже мчаться через весь город. Правда, по одному из вариантов телефон отсутствовал. Здесь уж ничего не поделаешь, придётся, видимо, ехать наобум. Зато чудак, желающий срочно переселиться в любой город страны, телефон имел. Туда Ярцев и позвонил. Ответил мужчина. Узнав, что это по поводу обмена, коротко сказал:

— Жду вас.

И объяснил, как проехать. Конец оказался не близким — Свиблово, за ВДНХ. Пришлось опять брать таксомотор.

Когда Глеб подъехал к новому светлому дому из голубых панелей, настроение у него поднялось. Район был симпатичный, тихий. Рядом небольшая рощица из высоких сосен. И что тоже весьма важно — метро буквально в пяти минутах ходьбы.

Открыл пожилой мужчина с бородкой и в очках. На нем были пижамные брюки и майка с короткими рукавами.

И тут только Глеб понял, откуда ему показалась знакомой фамилия Киселёв — перед ним стоял президент того самого клуба «Аукцион».

— Здравствуйте, Сергей Яковлевич! — вспомнил Глеб его имя и отчество.

— Здравствуйте, здравствуйте, молодой человек, — приветливо ответил профессор, вглядываясь в Ярцева. — Простите, что-то запамятовал…

— Мы, собственно, незнакомы, но я был вчера в клубе…

— А-а! — обрадованно проговорил Киселёв. — Проходите, проходите, пожалуйста!

Они вошли в комнату, всю заставленную стеллажами с книгами.

Гостю Киселёв предложил кресло, а сам устроился на крохотном диванчике.

— Да-а, — протянул учёный, — вчера было очень плодотворное заседание… Вам понравилось?

— Очень, — ответил Глеб и, чтобы расположить к себе хозяина, сказал: — Честное слово, прямо не ожидал. Я ведь впервые… Здорово вы все организовали.

— Ну почему я, — несколько смутился профессор. — Мой только первый толчок, а остальное все — молодёжь… Какие смелые идеи! Совершенно нестандартный подход к решению технических и научных проблем! Хотя бы этот проект с пригородным поездом…

— Интересно, — поддакнул Ярцев.

Боковым зрением он вдруг заметил, что в комнате происходит нечто необычное. Глеб повернул голову и увидел: в приоткрытую дверь вползает… горжетка. Он даже зажмурил глаза. А когда открыл, это нечто мохнатое было уже посредине комнаты. Вжавшись в кресло, Ярцев чуть не вскрикнул.

И тут в комнату, смешно переваливаясь на ногах, вбежал мальчонка лет трех. Он был неестественно полный, кожа на его словно раздутых ручках, ножках и щеках, казалось, вот-вот лопнет.

— Тотосик, Тотосик, — залопотал ребёнок, беря с пола извивающееся существо.

— Господи! — едва мог вымолвить Глеб. — Что это?

— Представьте себе, змея, — сказал Киселёв. — Волосатая.

— Змея? — вырвалось у Ярцева.

— Да вы не бойтесь, — поспешил успокоить его профессор. — Она совершенно безобидная. Это я внуку привёз из Мексики. Был там на симпозиуме, видел, как дети играют с ними, словно со щенками или котятами… Максик сразу назвал её Тотосиком и очень привязался.

— Он хороший, — сказал мальчик.

— Хороший, хороший, — погладил внука по голове Киселёв. — Ты поиграй в другой комнате.

И Глеб с облегчением вздохнул, когда мальчик со своим Тотосиком очутился по другую сторону двери.

— Вы, наверное, с какой-нибудь идеей? Или проектом? — спросил хозяин.

— Нет-нет, — сказал Глеб. — Насчёт обмена. Это я звонил вам.

— Да? — улыбнулся Киселёв. — Вы что, на вертолёте с Ленинского проспекта?

— Такси, — пояснил Глеб.

— Понятно, — кивнул профессор. Он вдруг стал озабоченным, поднялся с диванчика, зачем-то подошёл к окну, стал смотреть в него и грустно проговорил: — Вот такие дела… Как сказал Чацкий: «Вон из Москвы»… — Он резко повернулся. — Знаете, вы первый откликнулись на моё предложение. Только вчера подал. Да, из какого вы города?

— Из Средневолжска, — ответил Ярцев. — Квартира у меня шикарная. Честно, без дураков.

И он стал описывать свои апартаменты, не забыв упомянуть про центр и набережную.

— Да-да, — кивнул профессор. — Место — лучше не придумаешь… Я был в Средневолжске.

Глебу показалось, что Киселёв слушал его рассеянно. Это несколько удивило и встревожило его: неужто у профессора вдруг изменились планы? Тогда Ярцев сказал, что получил солидное наследство от отца, намекнув при этом, что готов предложить хорошую доплату. Последнее, как ему показалось, профессор пропустил мимо ушей или сделал вид, что это его не интересует. Он стал расспрашивать, чем занимается Глеб. Тот коротко поведал о себе. Без пяти минут кандидат наук, имеется перспектива и так далее. И снова вернулся к делу.

— Насколько я понял, вы хотите все оформить срочно? — спросил он.

— Прямо сейчас бы на поезд! — с каким-то отчаянием произнёс Киселёв. И спохватился: — Не подумайте, что меня гонят с работы. Ценят. И даже очень.

— Он улыбнулся. — Вы решили, наверное, — старик, пора бы угомониться и на покой?

— Вовсе нет, — возразил Ярцев.

— Хотя, конечно, были бы вправе так подумать, — серьёзно сказал Киселёв. — Я ведь физик, а физики похожи на поэтов, как сказал Фредерик Жолио-Кюри, они делают открытия в молодости… Это как вдохновение. Ферми в тридцать три года создал теорию бета-распада. Резерфорд проявил свой гений в тридцать два года, де Бройль и Паули сделали важные открытия в тридцать один год. А Эйнштейн сформулировал частную теорию относительности в двадцать шесть… Я, конечно, в гении не лезу, но, как говорят, есть ещё порох в пороховницах. И голова моя пригодится везде. — Он взял фотографию в рамке, где был снят с миловидной цветущей женщиной лет сорока пяти. Оба улыбались. — Это моя жена, Люся, — зачем-то показал он портрет собеседнику.

— Очень приятно, — сказал Глеб.

— Снимались пять лет назад, — с тоской проговорил Киселёв. — Тогда мы ещё были счастливы и не думали… — Он махнул рукой, тяжело вздохнул.

«Умерла, что ли? — промелькнуло у Глеба в голове. — Вот и хочет уехать, забыться…»

— Я вам объясню, почему такая спешка, — неожиданно резко сказал Киселёв, ставя фотографию на стол. — Объясню… Просто не хочу терять жену раньше времени. Я её очень люблю. Очень! А она души не чает в Максике. Вы обратили внимание, внук у нас… Ну, словом, не совсем здоров. — Он кивнул на дверь. — Врачи говорят, что со временем мальчик войдёт в норму. Если лечить, все будет в порядке. И мне Максик очень дорог! Но нельзя же этим пользоваться! Нельзя! — почти выкрикнул Сергей Яковлевич.

Он разволновался, стал ходить по комнате. Глеб, пока ещё ничего не понимая, молча следил за профессором.

— Из-за этого мерзавца Люся буквально тает как свеча! — продолжил Киселёв.

— Простите, я не совсем улавливаю, — сказал Ярцев. — Кто мерзавец?

— Мой зять! — остановился возле него Киселёв. — Проходимец! Из института, а он учился в физкультурном, выгнали! Из спорта — тоже!.. Спекулянт и убийца! Вы спросите, чем он спекулирует и кого убивает? Наглейшим образом спекулирует на нашей с Люсей любви к внуку. И тем самым верно и отнюдь не медленно убивает мою жену! Свою, впрочем, тоже! То есть мою дочь! Нет, вы только подумайте, до какой низости, до какой наглости может дойти человек! Чтобы увидеться с Макси-ком, подчёркиваю, только увидеться, я должен этому негодяю выкладывать каждый раз двадцать пять рублей! Если внук остаётся у нас на сутки — пятьдесят! На двое суток — семь-десять пять, а за четвёртые — сотня!