Черная вдова - Безуглов Анатолий Алексеевич. Страница 76

При воспоминании о той ночи в сердце шевельнулась жалость к совсем ещё молоденькой девчонке с пожилым ловеласом. Ярцеву пятидесятилетние мужчины казались глубокими стариками.

«Как это можно, — с тоской пронеслось у Глеба, — ведь ей вряд ли больше семнадцати! Совсем ещё юная! Едва-едва распустившийся цветок… А кто же он, тот кобель?»

Сами по себе возникли в голове слова песни: «Девушек любить, с деньгами надо быть, а с деньгами быть, значит, вором…»

Стучали колёса, и в их стуке скоро стало слышаться Глебу другое: «Эх, червончики, мои червончики… Эх, червончики, мои червончики»… Отвязаться от этих слов было невозможно.

«Будут у меня червончики, будут, родимые! — неожиданно решил Глеб. — Много! Как листьев на деревьях».

Эта мысль была последней перед тем, как Ярцев погрузился в блаженный сон.

Часть пятая

До чего же это удивительное, нарядное дерево — хурма. На фоне густо-зеленой листвы яркими пятнами выделялись золотистые с багрянцем, словно светящиеся изнутри, шары плодов! Каждый раз выходя в сад, Орыся Сторожук не могла наглядеться на это чудо. Хозяйка, Элефтерия Константиновна, сказала, что хурма у неё самого лучшего сорта — «королёк». Мякоть сочная, красноватая, с терпко-сладким вкусом.

Вот и сегодня, сойдя с крыльца, Орыся невольно залюбовалась экзотическими деревьями. А за ними виднелось море. Оно было чуть-чуть голубоватое, с перламутровым отливом. Нарушая законы перспективы, море не опускалось к горизонту, а как бы вздувалось вверх, терялось вдалеке, сливаясь с бледным утренним небом.

Море… Увидев его две недели назад, Орыся сразу влюбилась в него. Может, оттого, что эта была первая в её жизни встреча с необъятным водным пространством. И ещё, наверное, потому, что слишком контрастен был переход от серой осенней Москвы к здешней природе. Выехали они со Скворцовым-Шанявским из столицы в начале октября, выдавшегося в этом году на редкость неуютным и промозглым. С неба сыпалась колючая крупа, вокруг стояли унылые леса и поля. Но по мере приближения к югу краски все теплели и теплели, оживали, а когда они прибыли в Южноморск, Орысю буквально ослепила здешняя красота. Большой город-курорт расположился между морем и горным хребтом, покрытым по-летнему ещё сочной растительностью. Да и сам Южноморск утопал в зелени. Она тоже казалась Орысе сказочной: пальмы, кипарисовые аллеи, олеандры, осыпанные нежно-розовыми гроздьями цветов, издающих миндальный аромат. Даже сосны тут были необычные — с длинной свисающей хвоей.

Было странное время года — не лето, но и не осень, какая-то мягкость и умиротворённость таилась в природе. Что называлось словами, в которых ощущался уют и нега, — бархатный сезон.

Приехали они на машине Валерия Платоновича. Хозяева уже ждали, были извещены заранее из Москвы. Профессор постоянно снимал у Элефтерии Константиновны Александропулос небольшой домик с тремя комнатками и крошечной верандой. Сами хозяева, а вернее вдова и две взрослые её дочери, жили в доме побольше. Сад был разгорожен невысоким забором, так что постояльцы чувствовали себя вполне самостоятельно. Вход был тоже отдельный. Имелся во флигельке и телефон, чем, вероятно, особенно привлекало Валерия Платоновича это жильё.

С хозяйской стороны все время доносились аппетитные запахи. Казалось, что пожилая Александропулос не отходит от плиты в летней кухне, расположенной во дворе. Признаться, готовила она вкусно, употребляла много пряностей и зелени: укроп, шафран, кинза, тархун. Но особенно упирала она на чеснок. И когда Орыся спросила, не слишком ли та увлекается им, Александропулос сказала:

— Так ведь он очень полезный! Вот, я читала, что в одном испанском городе даже устраивают каждый год праздник чеснока. Слагают в честь него песни и кладут буквально во все кушанья. Разве что кроме кулича и мороженого.

По договорённости стряпала Элефтерия Константиновна и для московских постояльцев. Правда, профессору все больше вареное или на пару, так как Скворцов-Шанявский предельно щадил свой жёлчный пузырь. Но зато Орыся и шофёр профессора Вадим предпочитали жирные и жареные блюда вдовы.

И вообще это была удивительно работящая женщина. Дочери её, темноволосые и востроглазые, работали, а все хозяйство лежало на её плечах. Нужно сказать, хозяйство немалое: сад, огород, домашняя птица. Откармливала она и двух кабанчиков. Имелось в погребе своё домашнее вино «изабелла». Графинчик духмяной «изабеллы» Александропулос непременно подавала к столу постояльцев. Валерий Платонович к нему не прикасался из-за болезни, Вадим не мог — за рулём, а вот Орыся позволяла себе выпить стаканчик-другой. Конечно, это была не та оголтелая пьянка, в которую её частенько ввергал в Трускавце Сергей, но отказаться от этого небольшого удовольствия Орыся уже не могла. Скворцов-Шанявский, конечно, делал ей замечания, однако, поняв, что Орыся «не зарывается», перестал обращать внимание…

— Доброе утро! — раздалось из-за ограды с хозяйской стороны.

Александропулос рвала хурму, чтобы успеть с утра продать на рынке.

— Здравствуйте, Элефтерия Константиновна, — приветливо ответила Орыся.

— Позавтракаешь? Хачапури свеженькие, только с огня…

Сторожук прошла через маленькую калиточку в заборе. Она любила завтракать с хозяйкой прямо во дворе, болтая о том, о сём.

Вдова подала на стол только что сорванную зелень, нарезала помидоров, выставила тарелку дымящихся хачапури.

— Твои ещё спят? — спросила она.

— Десятый сон видят, — сказала Орыся с полным ртом.

Хотя, если говорить правду, дома был только Вадим. Когда он вернулся ночью, Орыся не слышала. А Скворцов-Шанявский ещё не вернулся. Однако про то хозяйке знать было не обязательно.

Элефтерия Константиновна завела разговор о шофёре профессора. И по тому пристрастию, с каким она расспрашивала о Вадиме, было легко догадаться: вдова прощупывала, сгодится ли он в суженые одной из дочерей. Вопрос этот был наболевшим: девицы находились в критическом возрасте, и мать боялась, как бы они не остались в старых девах.

После завтрака хозяйка засобиралась на рынок, а Орыся — на море. Прихватив пляжные принадлежности, она отправилась на пристань. Оттуда на маленьком теплоходике можно было добраться до уютных бухточек, где нет такой толчеи, как на городских пляжах. Да и песок там, а не противная галька.

Купалась и загорала Орыся дважды в день. Утром и после обеда. Иногда вместе с профессором, но чаще — с Викой Вербицкой. Та тоже была не одна, с Жоголем.

Викторию Орыся увидела ещё издали: она стояла у кассы с ярко-жёлтой спортивной сумкой через плечо.

— Что, сегодня без Леонида Анисимовича? — спросила Сторожук после взаимных приветствий.

— Без, — коротко ответила Вербицкая.

Орыся едва успела взять билет, на судно они вбежали последними. Теплоходик тут же отошёл от причала.

— Ну, что у него слышно? — поинтересовалась Орыся, которая была в курсе несчастья Жоголя.

Сын его, Михаил, пропал куда-то ещё летом. Семья не знала, жив он или нет. Подали заявление в милицию, но розыски пока ничего не дали. Исчезновение сына явилось страшным ударом для жены Леонида Анисимовича: несчастную женщину положили в больницу с психическим расстройством.

Однако на этом неприятности Жоголя не исчерпывались. Недаром говорят, что беда не ходит одна. В то же самое время, когда произошла история с Михаилом, был арестован Цареградский, директор магазина, где работал Леонид Анисимович. Арестовали за взятки с работников вверенного ему предприятия. Но Цареградский упорно отрицает свою вину, хотя его уличают в поборах заведующие отделами и продавцы. Даже старший товаровед, через которого действовал взяточник, и тот сознался в передаче денег директору. А тот твердит, что это вовсе не взятка, а всего лишь возврат долга. Но кто поверит этим сказкам!

— Опять звонил вчера в Москву, — сказала Вика. — Ничего утешительного. Измучился — прямо страшно на него смотреть! О Мише я уж не говорю. За магазин душа болит. Ведь Леонид Анисимович один тащит воз — за директора и за себя как заместителя.