Сказки - де Лабулэ Эдуар Рене Лефевр. Страница 32

— Ты шутишь, что ли? — крикнул Кукуреку. — Разве я похож на чистильщика канав? Обращайся-ка к людям твоего сорта! — прибавил он и перескочил своей единственной лапкой через полоску воды.

— Ты вспомнишь обо мне! — шепнула водица, но шепнула таким слабым голосом, что гордец не слыхал.

Немного дальше наш петушок заметил ветер. Он был запыхавшись и, выбившись из сил, лежал на земле.

— Добрый Кукуреку! — сказал он. — Помоги мне; здесь внизу следует помогать друг другу. Ты видишь, куда меня забросил дневной жар, меня, который, в другое время, вырывает оливковые деревья и вздымает моря, теперь я убит жаром. Меня усыпил запах роз, с которыми я играл, и вот теперь я почти без чувств лежу на земле. Если бы ты меня приподнял дюйма на два от земли твоим клювом и помахал бы на меня немножко крылом, у меня хватило бы силы подняться вон до тех белых облаков, которые погнал один из моих же братьев. Там я получу от моего семейства помощь, и эта помощь позволит мне просуществовать до того времени, как я получу наследство от первого урагана.

— Князь! — отвечал злой Кукуреку, — Ваше превосходительство несколько раз разыгрывало со мной весьма нехорошие штучки. Ещё не прошло восьми дней, как ваше сиятельство изволило забавляться, раздувая пером мой хвост и покрыв меня стыдом перед лицом всех наций. Терпение, мой достойный друг! И до насмешников дошла очередь. Весьма полезно дать им предостережение, чтоб заставить их уважать известные особы, которые по рождению, уму и красоте должны быть вне насмешек какого-нибудь дурака.

После этого Кукуреку напыжился, три раза крикнул своим осиплым голосом: кукуреку, кукуреку, кукуреку! — и гордо пошёл своей дорогой.

На сжатом поле лежали только что вырванные жнецами дурные травы, и дымок выходил из кучи куколи и шпажника. Кукуреку подошёл, желая помародёрствовать, и увидел крошечное пламя, которое охватило зелёные стебли, но зажечь их не могло.

— Мой добрый друг! — закричало пламя пришедшему. — Ты пришёл вовремя спасти мою жизнь: без питания я умираю. Я не знаю, где веселится мой двоюродный братец ветер; принеси ко мне несколько сухих соломинок, чтоб мне оживиться. Ты поможешь признательной особе.

„Подожди-ка, — подумал Кукуреку, — я тебе услужу по твоим заслугам. Кто тебя, наглого, послал ко мне!“

И вот цыпленок вскочил на кучу сырой травы и так крепко придатвил её к земле, что пламя перестало шуметь, и дым больше не показывался. После этого господин Кукуреку, по обыкновению, пропел три раза: кукуреку, кукуреку, кукуреку! — и потом взмахнул крылом, точно он совершил подвиг Амадиса.

Вечно прыгая и кудахтая, Кукареку пришёл наконец и в Рим; все дороги приводят туда. Только что он вошёл в город, он прямо побежал к большому собору св. Петра. Он не думал его рассматривать, а немедленно поместился против главных ворот и, несмотря на то, что среди колоннады он казался не больше мухи, Кукуреку приподнялся на своей шпоре, стал петь: кукуреку, кукуреку, кукуреку! — единственно только для того, чтоб раздражить святого и не послушать свою мать.

Он не успел ещё кончить, как швейцар из папской гвардии услыхал пение, схватил наглеца и потащил домой, чтоб сделать из него ужин.

— Вот, — сказал он, показывая Кукуреку своей хозяйке. — Дай-ка мне скорей кипятку, чтобы ощипать этого исповедника.

— Помилуйте, помилуйте, госпожа вода! — закричал Кукуреку. — Добрал, сладкая, красивая вода! Лучшая в мире вещь, не обвари меня!

— А ты жалел меня, когда я тебя упрашивала, неблагодарный! — отвечала вода, кипевшая от гнева.

В один миг она облила его сверху донизу и не оставила ни одной пушинки на его теле.

Тогда швейцар взял несчастного цыплёнка и насадил его на вертел.

— Огонь! Не жги меня! — закричал Кукуреку. — Отец света, брат солнца, родственник бриллианта, побереги несчастного! Останови свою горячность, смягчи своё пламя, не жарь меня!

— А ты жалел меня, когда я тебя умолял, неблагодарный! — отвечал огонь, сверкавший от злости.

И одним взмахом пламени он сделал из Кукуреку кусочек угля.

Когда швейцар заметил, что жаркое его в таком печальном положении, он взял цыплёнка за ногу и выкинул в окно; ветер подхватил его и бросил на навозную кучу.

— Ветер! — шептал Кукуреку, ещё дышавший. — Добрый зефир и покровитель, я раскаялся в моих глупых поступках, позволь мне успокоиться на родной навозной куче.

— Успокоиться? — загудел ветер. — Подожди, я тебе покажу, как я обращаюсь с неблагодарными.

И одним порывом он так высоко подбросил цыплёнка на воздух, что Кукуреку, падая, упал на колокольню. Там его-то и ждали. Собственноручно пригвоздили Кукуреку на самый высокий шпиц в Риме. Кукуреку и теперь показывают путешественникам. Несмотря на то, что он стал высоко, его всякий презирает, потому что он поворачивается все стороны при малейшем ветре. Он сухой, чёрный, без перьев, вымоченный дождём. Его теперь зовут не Кукуреку, а флюгаркой. Таким-то образом ему воздаётся и ещё воздастся за его тщеславие, заносчивость, а главное, за его злость.

IV. Цыганка

Когда окончилась сказка, старуха понесла ужин лейтенанту и его друзьям; я ей в этом помогал, и на мою долю пришлось поставить на стол два козьих меха, полнёшеньких вином. После этого мы с цыганкой вернулись в кухню и закусили в свою очередь.

Прошло несколько времени после нашего ужина, и я дружелюбно разговаривал со старой хозяйкой, как вдруг в столовой послышался шум, проклятия и ругательства. Скоро вышел лейтенант; в руках у него был топор, который обыкновенно он носил за поясом, и этим топором лейтенант грозил своим собеседникам; каждый из них имел ко ножу, вполовину прикрытому рукою. Ссора вышла из-за счетов. Один из контрабандистов держал в руках мешок с пиастрами и не хотел его отдать. Жадность и пьяное состояние не давали им понять друг друга.

Интереснее всего было то, что они пришли просить старуху решить спорный опрос. Она имела на этих людей большое влияние благодаря, конечно, своей репутации как колдуньи; её презирали, но боялись, Цыганка выслушала все перекрёстные крики, потом стала на пальцах считать тюки и пиастры и объявила, что лейтенант не прав.

— Несчастная! — крякнул он, — Ты мне заплатишь за эту кучку воров.

Он взмахнул топором, Я бросился вперёд остановить его руку и получил удар, который оставил меня с изувеченным мизинцем на остальные дни моей жизни. Это был первый урок, поданный опытом; он поселил во мне на всю жизнь отвращение к пьянству.

Взбешённый, что не попал, лейтенант свалил меня ударом ногн на землю и снова бросился на старуху, но вдруг остановился, поднёс руки к животу, вынул из него длинный окровавленный нож, крикнул, что умирает, и упал.

На эту ужасную сцену потребовалось меньше времени, чем на рассказ о ней. Вокруг мертвеца стала тишина. Потом скоро возобновились крики, но теперь говорили на языке, мне непонятном, на языке цыган. Один из контрабандистов показывал на мешок с пиастрами, другой схватил меня за шиворот, словно собираясь меня удавить, третий тащил меня за руку к себе.

Среди этого шума старуха подходила от одного к другому и, прикладывая руки к голове, кричала громче всей толпы; потом, взяв меня за руку, она показывала мой окровавленный и почти отрубленный мизинец. Я начинал понимать. Очевидно, некоторые из контрабандистов хотели воспользоваться случаем и, желая дёшево приобрести всё то, что мы им привезли, предлагали удержать деньги и избавиться от меня. Я должен был заплатить жизнью за то, что невольно попал в дурное общество. Это был ещё урок; он мне стоил дорого, но зато пригодился потом.

По счастию для меня старуха одержала верх.

Моим защитником стал один сильный плут. Его фигура, вполне достойная виселицы, резко выделялась среди этих милых людей. Он меня придвинул к себе вместе с цыганкой и, держа в руках топор лейтенанта, сказал: речь, которую я не понимал, но из которой я не проронил ни слова; я бы её мог перевести так: „Этот ребёнок спас жизнь моей матери, и я его беру под свою защиту. Первый, кто его тронет, будет убит!“