Сказки - де Лабулэ Эдуар Рене Лефевр. Страница 57

— Государь, — сказал Туш-а-Ту, — составлен протокол. — Протоколу надо верить, покуда не будет доказана его подложность.

— Ну, я и доказываю его подложность, — возразил Гиацинт, — я там был, я всё видел; это чудовище — безвреднейший пудель, нисколько не бешеный; он никого не кусал, и его никто не убивал. Отличная штука, ваша администрация! Постоянно открывает то, чего никогда не было!

— Государь, — сказал Туш-а-Ту, — я вижу с прискорбием, что я моею службою не имел счастья угодить вам, и я почтительнейше прошу принять моё прошение об отставке.

— Вы, граф, напрасно принимаете это дело так близко к серцу. Я не возлагаю на вас ответственности за ошибки и невежество вашего подчинённого.

— Государь, я глубоко тронут вашими милостями. Я удаляюсь не по чувству оскорблённого самолюбия; я и все мои домашние, мы всегда будем у ног ваших. Но я глава администрации, этого великого тела, которое сдерживает народ и поддерживает государство. С той минуты, как администрацию судят и порицают, с той минуты, как её непогрешимость становится предметом сомнений, — её господство над умами уничтожено, её сила сокрушена; анархия стучится в двери, королевская власть подвергается опасности. Я не буду принимать участие в этом разрушении общественных уз. Я вырос вместе с администрациею, я паду вместе с нею.

— Хорошо, — сказал король. — Барон Плёрар, я назначаю вас на место графа Туш-а-Ту. Изготовьте декрет.

— Государь, — сказал барон жалобным голосом, — моя обязанность повиноваться приказаниям вашего величества.

Подписав декрет, Гиацинт вышел в дурном расположении духа. Министры остались в зале.

— Любезный граф, — сказал барон, — я преклоняюсь перед вашею энергиею. Король молод; урок был ему необходим. Вы мужественно сказали ему правду.

— Да, — сказал Туш-а-Ту, — и это не помешало вам принять моё место.

— Как! мой добрый друг, — воскликнул барон, — вы разве не понимаете настоящей побудительной причины моих поступков?.. Вы разве ж не видите, что этот юноша пропитан революционными идеями? Если б я отказался от должности, я отдал бы его на жертву злодеям, которые стали бы распоряжаться по-своему его невинностью. Я принёс себя в жертву, чтобы спасти администрацию.

— В самом деле, — сказал граф ироническим тоном, — я не знал, как много я вам обязан, мой несравненный друг. При первом удобном случае вы можете рассчитывать на мою благодарность.

Как только Туш-а-Ту ушёл, Пиборнь стал кататься со смеху.

— Он не в духе, — сказал он, — и поделом ему! Мало с него было дразнить Ротозеев; не мог он собак оставить в покое. Я охотник: много лет здравствовать собакам! Они лучше всяких людей! Кабы я бегал на четвереньках, я бы подал проект, чтобы Гиацинту воздвигнули триумфальную арку и чтобы на ней написали золотыми буквами:

Пока адвокат смеялся надо всем, по обычаям своего сословия, отставленный министр вёл разговор с главнокомандующим. После непродолжительного совещания он воротился твёрдым шагом домой, позвал к себе дочь, потолковал с нею и не стал укладываться.

XIII. SI VIS PACEM, PARA BELLVM [17]

Изумлённый принятым решением, король ходил большими шагами по одному из салонов своего дворца; он раздумывал, не зашёл ли он слишком далеко, приняв отставку искусного и верного министра; он начинал замечать, что в его венец вплетено достаточное количество терний. Он хотел посоветоваться с матерью, но в это время дежурный камергер вручил ему визитную карточку, и в ту же минуту, с быстротою пущенного ядра, ворвался в комнату главнокомандующий королевских армий генерал-барон Бомба.

Это был большой и толстый пятидесятилетний человек. Походка у него была твёрдая, грудь вперёд, плечи назад, шея непреклонная. Волосы, остриженные под гребёнку, низкий лоб, вздёрнутый нос, сильно развитые челюсти, щёки, подпёртые туго застёгнутым воротником, придавали генералу вид не очень любезный, который, однако, не произвёл на короля неприятного впечатления, Он нашёл в нём некоторое сходство со своим старым другом Арлекином.

— Государь, — заговорил барон громовым голосом, — прошу прощения, что вхожу так стремительно. Я получил такие известия, которые обязан немедленно сообщить моему королю. Я шёл с ними к графу Туш-а-Ту, но вдруг узнал, что он уже не у дел. Я взял на себя смелость нарушить этикет. Когда король выслушает меня, он меня извинит.

— Говорите, генерал, вы меня пугаете. Разве государство находится в опасности?

— Да, государь, над вашим величеством глумятся; нацию Ротозеев оскорбляют. Король Остолопов не знает пределов своей дерзости. У меня в руках все доказательства вот в этих письмах. Да он у нас подавится своими ругательствами, отсохни у него проклятый язык. Виноват, государь, я старый солдат, не умею полировать выражения.

— Хорошо, — сказал Гиацинт, улыбаясь. — Садитесь, генерал, я вас слушаю.

— Государь, — начал барон, — королева, ваша родительница, сохрани её Создатель, великая и мудрая государыня! Но в течение шести лет она только о том и думает, чтобы жить в мире со всеми соседями. И что же из этого вышло? То, что я предсказывал. Эти шельмы Остолопы работали, фабриковали, покупали, продавали, разбогатели; расплодились они, как кролики, и теперь эти господа нас в грош не ставят. Смеют говорить, нас, мол, так же много, да мы-де такие же храбрые, да коли вы, Ротозеи, в наши дела будете соваться, так мы вам покажем виды.

— И вас это тревожит, генерал?

— Не тревожит, государь, а только мне досадно. Коли эти прохвосты будут у себя хозяевами, тогда мы перестанем быть великою нациею. Перед Ротозеями, значит, уже не трепещет земля; мы унижены.

— Вы так думаете, любезный мой барон?

— Государь, это общий голос. Вот уже шесть лет держат под ружьём пятьсот тысяч человек; их одолевает нетерпение. Шесть лет офицерам нет производства; армия скучает; армия чувствует себя униженною. Прошу вас вникнуть; так не может продолжаться; ружья выстрелят сами собою.

— Но, генерал, я должен щадить мой народ, я не могу вести войну потому, что благоденствие моих соседей растёт и что мои офицеры хотят производства. Нужна же, по крайней мере, причина.

— Я уже докладывал, что король Остолопов произнёс дерзкие слова. Должен ли я буду повторять его гнусные выходки?

— Чтобы обидеться ими, — сказал Гиацинт, — должен же я их знать?

— Государь, эти конфиденциальные письма извещают меня, что, узнав о вашем нездоровье, король Остолопов, после обеда, сказал своему брату, великому герцогу, в присутствии своих адъютантов: „Что вы думаете об этом крестнике фей? Падает в обморок от фейерверка!“ А великий герцог отвечал: „Я бы не прочь был встретиться лицом к лицу с этим молодчиком. У меня, должно быть, на ладони больше волос, чем у этого молокососа на подбородке“.

— Он сказал: „У этого молокососа“! — вскрикнул Гиацинт, вставая, весь бледный от гнева.

— Да, разрази его гром! Он сказал: „У этого молокососа“. Газеты повторят, армия узнает, народ Ротозеев увидит, что его оскорбляют в особе вашей.

— А! Великий герцог хочет встретиться со мною лицом к лицу, — сказал Гиацинт, стиснув зубы, — мы доставим ему это удовольствие, и скоро.

— Браво, государь! — закричал барон Бомба. — Вы достойный сын вашего неустрашимого родителя! Не будем терять ни минуты. Всё готово: арсеналы переполнены снарядами, в магазинах всего вдоволь, армия укомплектована; без малейшего труда можно собрать триста тысяч человек на границе и захватить врага врасплох. Вам надо же показаться жителям провинций. Извольте ускорить ваше путешествие. Я сосредоточу войска, будто для смотра, и вдруг, когда противник будет чувствовать себя в полной безопасности, ему отправят громовой ультиматум, на него бросятся, его раздавят. О, государь, когда в ваших юных руках будет развеваться по ветру наше старое знамя, какая радость вашему народу! Какие восторги в армии! Какой всеобщий энтузиазм! Государь, при этой мысли я невольно плачу; позвольте старому солдату вас обнять.