Гитлер и Сталин перед схваткой - Безыменский Лев Александрович. Страница 38

Дипломатов представляли по сроку их пребывания в немецкой столице. Всю процедуру проводил фон Дёрнберг как начальник протокольного отдела имперского министерства иностранных дел. В расшитом золотом мундире с широкой орденской лентой и десятком орденов на груди он величественно возвышался над всеми. Гитлер выглядел скромно, лишь с одним «железным крестом» и повязкой со свастикой на левой руке.

Церемониал шел спокойно, пока барон не подвел фюрера к седьмому по очереди послу (тогда в советской терминологии он назывался полпредом, то есть полномочным представителем) Советского Союза Алексею Федоровичу Мерекалову. Здесь-то случилось неожиданное: с представителем большевистской державы, издавна враждебной рейху, Гитлер заговорил любезно и доверительно.

Сенсация не была импровизированной. Уже после войны в архиве адъютанта Гитлера была найдена такая запись:

«VII.

Союз Советских Социалистических Республик.

Посол Мерекалофф.

Заметка.

Советский посол Мерекалофф еще очень плохо говорит по-немецки. Однако он старается приобрести знание немецкого языка и уже в состоянии вести простую беседу. Посол Мерекалофф ориентирован в проблемах торговых отношений между Германией и Советским Союзом и интересуется ими. Посол недавно пробыл несколько недель в Москве и за это время имел также контакт с послом графом фон дер Шуленбургом».

Все и пошло по этому сценарию. Как сам Мерекалов доложил в Москву:

Демонстрация на этом не кончилась. Вслед за фюрером к Мерекалову подошли министр Риббентроп, начальник имперской канцелярии Ламмерс, фельдмаршал Кейтель и государственный министр Мейснер.

Теперь на основании сохранившихся в семье Мерекалова его записей мы можем более точно представить себе, как вели себя Гитлер и его собеседник.

– Господин посол, как встретил вас Берлин? – спросил Гитлер и затем расспросил о семье – супруге и сыне.

– Как ваш сын с философским именем? – был следующий вопрос, удививший Мерекалова. Но затем тот сообразил, что во время вручения верительных грамот назвал Гитлеру имя сына (Сократ), а Гитлер тогда подхватил «эллинистическую тему». Затем Гитлер порекомендовал посетить берлинские музеи. Он также заинтересовался мнением советского дипломата о новом здании имперской канцелярии, о чем Мерекалов отозвался похвально. Беседа закончилась рекомендацией знакомиться с Германией. Под конец оба обменялись новогодними поздравлениями и пожеланиями мира и счастья правительствам и народам обеих стран.

Мерекалов не вел хронометража. В одном месте записей он считает, что беседа длилась 15 минут, в другом – 12—15 минут. Советнику Астахову один британский дипломат, бывший на приеме, сказал, что это было 7-8 минут. Итак, возьмем цифру 12. Конечно, это не были минуты, потрясшие мир. Но дипломатический Берлин был озадачен. Слухи обгоняли друг друга: Гитлер передал Сталину, что отказывается от Украины, Гитлер хочет улучшения отношений…

Конечно, никаких переговоров не было. Но ясно и другое – что весь небольшой спектакль был заранее подготовлен Гитлером, чтобы привлечь внимание присутствующих в имперской канцелярии и заставить их пуститься в спекуляции, – а что это может значить?

О том, что это должно было значить, рассказывал мне д-р Карл Шнурре – человек, имя которого мало что говорит сегодня, зато заставит оживиться любого, кто хоть мало-мальски знаком с советско-германскими отношениями 30-х годов. После войны он жил в тиши боннского пригорода Бад-Годесберг, и редко кто о нем вспоминал – если не считать Анастаса Ивановича Микояна, который, будучи в Бонне в 1963 году, удивил канцлера Аденауэра просьбой разыскать своего старого знакомого д-ра Шнурре, с которым в 1939—1940 годах не раз встречался за столом торговых переговоров. Микоян был тогда народным комиссаром внешней торговли СССР, Шнурре – заведующим восточноевропейской референтурой экономическо-политического отдела имперского министерства иностранных дел Германии.

Шнурре рассказал мне:

– После Мюнхенского соглашения я был в отпуске в Карпатах, в Польше. Внезапно приезжает ко мне человек от нашего посла в Варшаве, моего давнего знакомого графа фон Мольтке и передает мне вызов – немедля возвращаться в Берлин. Зачем? Как разъяснял мне сам Мольтке, в Берлине царит «полное военное настроение». Предстоят большие решения.

Вот, собственно говоря, почему Карл Шнурре оказался нужным в Берлине. Те немецкие дипломаты (и военные), которым не было особого дела до идеологического конфликта с большевизмом, занимались трезвыми расчетами: как экономически и, в первую очередь, необходимыми ресурсами обеспечить предстоящие Германии действия? Мюнхен отвел войну в 1938-м, но не было сомнения в том, что в 39-м она все-таки начнется. Начальник Шнурре – Эмиль Виль был озабочен: импорт сырья из России падал. В 1938 году он был на уровне 50 миллионов марок, сократившись во много раз по сравнению с уровнем начала 30-х годов. Первый квартал 1939 года дал сырья только на 6 миллионов марок. Озабоченность Виля разделял и Геринг как имперский уполномоченный по делам четырехлетнего плана – плана экономической подготовки будущей войны…

Поводом для исправления дел было избрано рутинное обстоятельство: ежегодное обновление стандартного торгово-кредитного соглашения с СССР. Переговоры по этому вопросу шли давно, и еще в январе 1938 года германская сторона предложила предоставить СССР кредит, однако на маловыгодных для СССР условиях. Теперь ситуация изменилась: Шнурре получил указание сообщить советскому торгпредству, что немцы готовы возобновить переговоры. 5 января его предложение подкрепили в беседе с А. Мерекаловым два официальных лица – бывший посол в Москве Р. Надольный (известный своей прорусской ориентацией еще со времен Рапалло) и Г. Хильгер – экономический советник посольства в Москве. В скором времени А. И. Микоян сообщил, что согласен на возобновление переговоров о т. н. «200-миллионном кредите». 11 января Мерекалов посетил Виля и передал московский ответ (в том числе и пожелание вести переговоры не в Берлине, а в Москве).

– Риббентроп вызвал меня, – рассказывал мне Шнурре, – и повел разговор очень странно. Сначала он спросил, знаю ли я графа Шуленбурга. Я ответил утвердительно. «Тогда поезжайте в Варшаву, где он сейчас находится, выясните ситуацию с нашими торговыми отношениями. Затем вместе с послом, не привлекая к себе особого внимания, направитесь в Москву и начнете переговоры по кредитам». Разумеется, я выполнил это указание, так как сам считал необходимым использовать советское согласие, и выехал в Варшаву…

Но дальше Варшавы Карл Шнурре не поехал.

…Сейчас в Варшаве не так легко найти следы 30-х годов. Разрушения войны, циклопически-стандартная застройка послевоенных лет изменили облик как раз тех районов, которые считались сердцем города. Нет знаменитого дворца Брюля, в котором размещались министерство иностранных дел, резиденция полковника Юзефа Бека – человека, почерком которого писалась внешняя политика Польского государства. Британское посольство, перед которым в день 3 сентября 1939 года собрались ликующие толпы варшавян, приветствовавших вступление Великобритании в войну – так и не спасшее Польшу, – оказалось задвинутым во второй ряд. Советское посольство теперь в новом здании. Не сохранились многие отели, в которых останавливались знатные визитеры.

Но книги хотя и горят, но сохраняются лучше, чем дома. Польская столица в конце 30-х годов описана подробно, подробно описана и ее бурная политическая жизнь, о которой выжившие современники всегда вспоминали с грустью, сравнивая ее с пресным внешнеполитическим бытом в послевоенные годы. Эту грусть можно понять, относиться к ней надо, пожалуй, дифференцированно.