Гитлер и Сталин перед схваткой - Безыменский Лев Александрович. Страница 60

«Что же касается остальных вопросов, стоящих между нами, то никаких серьезных противоречий между нашими странами нет. По всем проблемам, имеющим отношение к территории от Черного до Балтийского моря, мы могли бы без труда договориться. В этом я глубоко уверен. (Это Риббентроп повторил в различных выражениях несколько раз.) Я не знаю, конечно, по какому пути намерены идти у вас. Если у вас другие перспективы, если, например, вы считаете, что лучшим способом урегулировать отношения с нами является приглашение в Москву англо-французских военных миссий, то, конечно, дело ваше. Что касается нас, то мы не обращаем внимания на крики и шум по нашему адресу в лагере так называемых западноевропейских демократий. Мы достаточно сильны и к их угрозам относимся с презрением и насмешкой. Мы уверены в своих силах (с подчеркнутой аффектацией). Не будет такой войны, которую проиграл бы Адольф Гитлер.

Что же касается Польши, то будьте уверены в одном – Данциг будет наш. По моему впечатлению, большой затяжки в разрешении этого вопроса не будет. Мы не относимся серьезно к военным силам Польши. Поляки сейчас кричат о походе на Берлин, о том, что Восточная Пруссия – польская земля. Но они знают, что это вздор. Для нас военная кампания против Польши дело недели – десяти дней. За этот срок мы сможем начисто выбрить Польшу. Но мы надеемся, что в этом не будет необходимости».

Вернувшись к исходной теме разговора о наших отношениях, он сказал, что, вероятно, в этом же духе Шуленбург будет беседовать с Молотовым, но со своей стороны он, Риббентроп, просил бы меня передать все сказанное им в Москву, причем он желал бы знать на этот счет мнение Советского правительства. Он добавил, что не считает необходимым особенно торопиться, проявлять излишнюю спешку, поскольку вопрос серьезен, и подходить к нему надо не с точки зрения текущего момента, а под углом интересов целых поколений.

Я обещал выполнить его просьбу о передаче всего сказанного в Москву, добавив, что не сомневаюсь в том, что мое правительство готово приветствовать всякое улучшение отношений с Германией. Однако, за исключением последних недель, мы ничего, кроме враждебных заявлений, от германского правительства не слышали, сейчас как будто намечается поворот, но все же ничего определенного, конкретного, кроме общих пожеланий, мы не слышим. Между тем мне хотелось бы знать, и я думаю, это было бы интересно Москве, в каких именно формах мыслит германское правительство это улучшение отношений и имеет ли оно какие-либо конкретные предложения на этот счет.

На это Риббентроп ответил, что, прежде чем говорить о чем-либо конкретно и делать конкретные предложения, он хотел бы знать, желает ли Советское правительство вести вообще какие-либо разговоры на эту тему. Если Советское правительство проявляет к этому интерес и считает подобные разговоры желательными, тогда можно подумать и о конкретных шагах, какие следует предпринять. В частности, он хотел бы остановиться и на одном конкретном вопросе. Почти полгода тому назад он дал указание германской прессе прекратить нападки на СССР. Мы, вероятно, обратили на это внимание. Позиция германской прессы в отношении СССР радикально переменилась. Однако он, Риббентроп, не имеет впечатления, чтобы позиция советской прессы изменилась соответственно в том же направлении. Он считает, что если СССР действительно хочет улучшения отношений, то это должно найти отражение в советской прессе. Кроме того, он исходит из того, что СССР не намерен вести политику, которая шла бы вразрез с жизненными интересами Германии.

По поводу прессы я заметил, что наша пресса в отношении Германии, как государства, так и ее руководителей, всегда вела себя корректно и поэтому ей не приходится особо менять свою позицию. («Но все же…» – прервал меня Риббентроп.) Что касается второго замечания, то оно допускает весьма широкое толкование и без уточнения вряд ли сможет быть принято в качестве предпосылки улучшения отношений.

Риббентроп указал, что он не намерен придавать этому замечанию широкое толкование, но считает естественным, что при дружественных отношениях одно государство не станет вести политику, в корне противоречащую жизненным интересам другого. Впрочем, обо всем этом можно поговорить впоследствии. Сейчас же ему важно знать, интересуется ли вообще Советское правительство подобными разговорами. В утвердительном случае их можно возобновить либо здесь, либо в Москве. Не надо понимать его в том смысле, что германское правительство хочет спешить и впрягать телегу впереди коня.

Далее он предупредил, что мы должны считаться с фактом дружбы между Германией и Японией. Мы не должны рассчитывать, что эвентуальное улучшение советско-германских отношений может отразиться в виде ослабления отношений германо-японских. Стремясь, по-видимому, сказать что-либо приятное, он заметил, что хотя нашей страны не знает, а в странах так называемых «западных демократий» провел много лет, но ему кажется, что германцам с русскими, несмотря на всю разницу идеологий, разговаривать легче, чем с «западными демократиями». Кроме того, ему и фюреру кажется, что в СССР за последние годы усиливается национальное начало за счет интернационального, и если это так, то это, естественно, благоприятствует сближению СССР и Германии. Резко национальный принцип, положенный в основу политики фюрера, перестает в этом случае быть диаметрально противоположным политике СССР.

Скажите, г-н поверенный в делах, – внезапно изменив интонацию, обратился он ко мне как бы с неофициальным вопросом, – не кажется ли Вам, что национальный принцип в Вашей стране начинает преобладать над интернациональным? Это вопрос, который наиболее интересует фюрера…

Я ответил, что у нас то, что Риббентроп называет интернациональной идеологией, находится в полном соответствии с правильно понятыми национальными интересами страны, и не приходится говорить о вытеснении одного начала за счет другого. «Интернациональная» идеология помогла нам получить поддержку широких масс Европы и отбиться от иностранной интервенции, то есть способствовала осуществлению и здоровых национальных задач. Я привел еще ряд подобных примеров, которые Риббентроп выслушал с таким видом, как будто подобные вещи он слышит в первый раз. Далее он снова повторил свою просьбу сообщить все Вам и уведомить его, считает ли Советское правительство желательным более конкретный обмен мнениями. Уже прощаясь, подчеркнул, что считает необходимым соблюдать конфиденциальный характер подобных бесед и не допускать ни малейшей сенсационности. Затем подчеркнуто вежливо проводил до самой двери, еще раз пожелав всего лучшего.

Астахов.»

Так Астахов продолжал вести свой несуществующий «дневник», пока не был отозван в Москву 19 августа – на самом пороге подписания пакта.

Теперь Астахов стал не нужен – Сталин взял все в свои руки. Вернувшись в Москву, Астахов установил, что в его ведомстве им никто не интересуется. Нарком Молотов принял его чисто формально, обещанный разговор по существу так и не состоялся. Астахов собирался писать о работе в Германии самому Сталину, но до этого дело не дошло: дипломат был уволен из Наркоминдела и с трудом нашел себе место в Музее народов Востока. Здесь к нему интерес проявило другое ведомство: 27 февраля 1940 года он был арестован.

Нередко исследователи задавались вопросом: а какую роль в подготовке пакта сыграло всемогущее ведомство Берии? Конечно, с горькой иронией можно сказать, что его роль была традиционной ролью палача. Как был расстрелян «пионер» советско-германского сближения Давид Канделаки, так и Георгий Астахов – был арестован, судим и осужден….Следственное дело Астахова за номером 1089 невелико – во всяком случае, та часть, которую в архиве ФСБ показывают исследователям. Она весьма скудна: после ареста в феврале 1940 года Астахову предъявили обвинение в участии в антисоветском заговоре и работе «на иностранные разведки». Астахов виновным себя не признал. После допросов в зловещей Сухановской тюрьме (его допрашивали 25 раз!) в 1941 году появилась новая, «уточненная» версия: работа на… польскую разведку. Видимо, чекисты сочли это блестящей находкой. Польского государства уже не существовало, можно было свободно фантазировать. В июле 1941 года состоялся суд. Ни в чем не повинный Астахов получил 15 лет. Он умер в лагере в феврале 1942 года.