Сказки Амаду Кумба - Диоп Бираго. Страница 23

— Ступайте! — приказал Гаинде-царь, и все разошлись.

День был длинный-длинный, потому что любопытное солнце, потратив столько времени на то, чтобы достигнуть зенита, не спешило опускаться. Оно вволю налюбовалось на необычное зрелище, но все еще смотрело не отрываясь, как четвероногие охотники бегают, ползут, шарят повсюду, взбираются на деревья и ныряют в воду, преследуя пернатую дичь, которую еще до рассвета предупредил Тиуай-попугай.

Буки, укрывшись неподалеку, в тени старого тамаринда, присоединилась к кучке охотников и вместе с ними вернулась к тропу Гаинде-царя, где уже была сложена целая груда крыльев. Каждый из потных, запыхавшихся зверей что-нибудь да принес. И Гаинде-лев приступил к дележу общей добычи.

— Этого страуса я оставляю себе, — сказал Гаинде.

И хор охотников дружно откликнулся:

— Бак на, Н’Диай! Ба на! (Хорошо, государь, хорошо!)

— А ты, Сег, возьми эту дрофу, — продолжал Гаинде.

— Джарджефф, Н’Диай! Джарджефф! (Спасибо тебе, государь, спасибо!)

— Тене, бери эту утку.

И Тене-леопард горячо поблагодарил:

— Спасибо тебе, государь! Джарджефф!

Так продолжался дележ, и охотники все до единого были как будто очень довольны.

Молодые куропатки, перепела и цесарки, стрепеты и кулики были распределены между хорьком, куницей и прочими тварями незнатной породы.

Вот уже и Тиль-шакал рассыпается в благодарностях:

— Джарджефф, государь! Джарджефф!

— На, получай, Буки, — сказал Гаинде-лев, протянув гиене маленького жалкого крылана, глаза которого вдруг приоткрылись в вечерней полутьме.

Буки выступила вперед, но внезапно остановилась, не сводя глаз с того, что предлагал ей царь зверей.

Пусть со времен Адама гиена считается воплощением глупости, — Буки все же была родом из Салума [33], того Салума, где любому известны все или почти все тайны Природы.

И обитатели Салума, конечно, знали, что тот, кому даны крылья, имеет перья и появляется на свет из яйца, а все, что выходит из яйца, лишено ушей. Да! У всех, кто вышел из яйца, нет ушей, будь то Ганар-курица, Джанн-змея или даже сам Диасиг-кайман.

А тут Гаинде-лев, царь Гаинде, протянул Буки-гиене… крылана. Крылана, близкого родича Джугун — летучей мыши, которая, как и матушка Сова-колдунья, спит днем и пробуждается лишь с наступлением темноты! Но Гаинде-лев уже терял терпение. Еще больше налились кровью его глаза…

— Буки! Что я сказал нынче утром? — процедил в усы Гаинде-лев.

А Буки все не сводила глаз с крылана в царской лапе. Крылан с оскаленными зубами!..

— Буки! — зарычал царь Лев, — я дарую тебе твою долю, а ты ею пренебрегаешь!

И Буки наконец заговорила:

— Кембу ма ко, Н’Диай! Кембу ма ко! (Я ею не пренебрегаю, государь! Я не пренебрегаю!)

— Что? — Царь Лев окончательно вышел из себя. — Что ты сказала?

А Буки:

— Кебу ма ко, Н’Диай! Кебу ма ко! Даф ма йем! (Я не пренебрегаю, государь! Я не пренебрегаю! Но он меня ошеломил!)

— Кто, кто? — Гаинде даже охрип.

А Буки:

— Вот этот, с крыльями, но с шерстью и с острыми ушами! Вишь, как он выкатил на меня глазища и скалит зубы так, что даже жуть берет… Нет, я твоим даром не пренебрегаю, государь. Но очень уж он страшен!

Боли?

Ноги старого Нумуке-кузнеца и рады бы стараться, да не могли больше держать его немощное, согбенное тело, а жилистая, морщинистая шея — старую голову, убеленную мягким хлопком волос и редкой бороденки.

Старому Нумуке все труднее становилось ходить в Священный лес, чтобы возлить кислое молоко и кровь принесенных в жертву цыплят на колья и деревянные фигурки, в которые переселились души усопших предков.

Тьени, сын старого кузнеца, был еще слишком мал, чтобы выполнять обряды клана. Он даже не побывал еще в «хижине мужчин».

В последний раз добравшись до Священного леса, старый Нумуке забрал оттуда Боли?, самого древнего из всех божков. Теперь уже трудно было угадать, из какого дерева он вырезан. У Боли были кривые ноги, узловатые пальцы, торчащий пупок, оттопыренные уши, широкие, что твой калебас. Старый Нумуке унес Боли с собой, а дома прислонил его к столбу, который поддерживал соломенную кровлю кузницы. И перед восходом солнца тень Боли легла на порог.

Каждое утро старый Нумуке, прежде чем развести в горне огонь, выливал целый калебас кислого молока к косолапым ногам статуэтки и почтительно с нею здоровался:

На седьмой день старый Нумуке ковал мотыгу, а раздувать мехи ему помогал юный Тьени, его сын, которому предстояло завтра вступить в «хижину мужчин». Вдруг тень Боли, лежавшая на пороге, превратилась в крепкого молодца; он вошел в кузницу и попросил работы. Ему сразу нашлось дело: он встал к мехам.

С тех пор из кузницы старого Нумуке, как в его лучшие годы, постоянно слышалось пение, а в такт ему — дыхание мехов и гулкие удары молота.

С утра до вечера распевал за работой молодой помощник Нумуке, и его пение возвращало бодрость старому кузнецу и силу его орудиям:

Кузнечные мехи тяжело вздыхали и жадно раздувались вновь,

Мехи спрашивали:

А молодой кузнец пел:

спрашивали мехи.

А юноша в ответ:

И каждое утро старый Нумуке-кузнец выливал небольшой калебас кислого молока к ногам статуэтки и возносил благодарность душам предков:

И целый день перекликались в кузнице болтовня молотков, наковальни, клещей и песни ловкого молодца.

Наконец предки призвали к себе старого Нумуке, и он отправился в мир иной следом за своими добрыми делами, которые каждый день собирало солнце.

А его сын Тьени, выйдя из «хижины мужчин», отправился в дальние края, на восток, чтобы повидать свет и людей. Оттуда он вернулся в кузницу своего отца и деда, чтобы взяться за молот и клещи.

Но в кузнице весело пылал и потрескивал огонь, рассыпая вокруг непослушные искры, да глухо вздыхали мехи, отзываясь на песню все того же пришлого кузнеца, по-прежнему молодого.

По утрам Тьени приходил в кузницу с пустыми руками и брался за молот. Но прежде чем расплющить железо или медь, вытянуть золотую или серебряную нить, он приближался к столбу, подпирающему кровлю кузницы, и с размаху опускал молоток на голову Боли: